Повар – худой мосластый украинец, явный ставленник местной внутрилагерной полиции, состоявшей исключительно из хохлов, разговаривал нагло и спокойно, и было ясно, что ни угрозами, ни криком его не возьмешь.
– Я требую полного соблюдения норм питания – больше ничего, – тоже совершенно спокойно заявил Трухин, придя в пищеблок в первый раз и с трудом удерживаясь от брезгливой гримасы при виде царившей вокруг грязи. – Как в отношении продуктов, так и санитарных норм. Ваше звание в Советской армии?
– Советская армия – фьють, где она? Чего ты мне Красной армией тычешь, начальник? И плевать мне, что ты там генералом был, был да сплыл.
С детства приученный к великой мысли, что оскорбления могут оскорблениями считаться только от равных, Трухин пообещал проверить ситуацию завтра и вышел. Значит, начинать надо было с полиции.
Как он и предполагал, полицаями оказались почти сплошь бывшие совработники из мелких русских городков, с их болезненной и постоянно растущей, а потому неудовлетворяемой жаждой власти над человеком. Почему-то даже в немецком плену эти люди считали, что их бывшее «привилегированное положение» дает им превосходство над остальными, причем превосходство не только фактическое, но и, так сказать, моральное. Для Трухина это всегда было загадкой, едва ли не мистикой – то, как одним ничтожным прикосновением советская власть убивала в человеке все человеческое.
Через пару дней они сидели с приехавшим из Вустрау и привезшим настоящий егермайстер [101] Штриком.
– Обрадован, очень обрадован, Федор Иванович, вашим назначением!
– А я вот не рад совершенно, хозяйственные дела не по моей части.
– Э, милый мой, кому же охота грязными делами заниматься? Понимаю, понимаю. А вы возьмите да и отнеситесь к этому так, словно Циттенхорст – ваша вотчина. Вспомните-ка помещичью жизнь и распоряжайтесь себе, как считаете нужным.
– Вы это серьезно?
– Наисерьезнейше! Как это было в России: мы ваши, вы наши, так, кажется?
– Но ведь не за это мы боремся, черт возьми, милейший Вильфрид Карлович! Старыми методами к новому не придешь.
– Безусловно. Но здесь вы все-таки попробуйте. В любом случае моя поддержка вам обеспечена.
– Благодарю, но я справлюсь сам.
И через неделю, проведя ее в трудных, порой мучительных разговорах со множеством курсантов, как предпочитал называть пленных Трухин, он в два часа сменил весь состав полиции и пищеблока, отправив неугодных людей на работы к окрестным бауэрам за незначительную плату, пошедшую на дополнительные закупки продуктов.
Это было явное самоуправство, но с приехавшим немецким начальством Трухин говорил не как провинившийся, а как рачительный хозяин и в первую очередь потребовал отмены бессмысленной физзарядки, которая делала и без того ослабевших людей совершенно непригодными к дневным работам и занятиям.
– Если вам нужны рабы, то скажите об этом прямо, а ежели сознательные, готовые на осмысленную борьбу люди, солдаты в лучшем смысле этого слова, то предоставьте это мне. Как-никак меня этому учили в течение десяти лет, и, как я вижу, уроки эти не прошли для моих бывших учеников даром – на сколько километров войска вермахта отошли от Москвы?..
Услышанное от пушкинской коллаборантки так потрясло Стази, что она почти механически слушала вторую женщину и смогла осознать сказанное лишь потом. А тогда, вернувшись в замок, Стази заперлась у себя наверху и, как зверь в клетке, металась, натыкаясь на стены и мебель. Апокалиптические картины вставали перед глазами в языках адского пламени и реках крови, которые, как Нева в наводнение, заливали набережные и площади. О, она знала, она предчувствовала этот кошмар – как же она посмела бросить свой город?! И зачем? Мелькали мысли, одна фантастичнее другой: она попросит Рудольфа отправить ее в Ленинград любым способом, пусть ее перебросят через линию фронта, пусть обменяют на кого-нибудь…
Настойчивый стук в дверь вернул Стази к реальности: она всего лишь пленная, помогающая немцам уничтожить ее родину. Как теперь она будет разговаривать с Рудольфом, как станет отдаваться ему?
– О, зачем, зачем вы это делаете? Вы – европейцы, цвет культуры, духа?!
– О чем ты? – Вне службы Рудольф уже давно говорил ей «ты».
– О Ленинграде. Что вы с ним делаете?! – Стази стояла бледная, с растрепанными волосами и выглядела почти безумной.
– Сядь, – устало произнес Рудольф. – Наверное, это к лучшему, что ты узнала. В конце концов, это нам на руку.
– Нам?!
– Видишь ли… Не знаю, как тебе объяснить. Есть разница между политическими целями войны и политическим методом ее ведения. Последнее – наша прерогатива, наше насущнейшее задание. Мы должны осторожно использовать все силы, готовые нам помогать, а чтобы эти силы появились и в войсках вермахта, хороши любые способы. В том числе и наше варварское поведение в России. Офицерский корпус уже возмущен…
– Это… заговор… – прошептала Стази, с ужасом понимая, в какой страшный водоворот затягивает ее судьба.
– Дура! – крикнул Рудольф, и Стази увидела, что ему стоило немалых усилий не потянуть руку к кобуре. – Русская дура! – Но в его словах услышался ей сугубо обратный смысл. – Я говорю только об изменении оккупационной политики и отказе от жестокостей. Без русских мы не выиграем эту войну. Это наша цель. Нет никакого заговора. Не придумывай ерунды!
И только в этот момент Стази явственно вспомнила рассказ второй женщины-коллаборантки, простой крестьянки из-под Пушкинских Гор, оказавшийся в Пушкине в поисках брата. Женщина с удивлением и даже некоторым смущением рассказывала о том, как спустя всего месяц после оккупации немцы наладили в бывшем распоследнем колхозе такое образцовое хозяйство, что в оранжереях росли «артюшки» (Стази с трудом догадалась, что так крестьяне называли неведомые артишоки). Конечно, большую часть продуктов немцы забирали себе, но и оставшегося с достатком хватало. А елка в барском доме на Рождество! Ведь всех детишек пригласили и подарки давали! И елку-то как украсили, стеклянными бусами, свечками и мармеладками. А детишек так просто любили, не обижались на проделки. И женщина, смущаясь и прикрывая рот уголком платка, рассказала, как деревенские мальчишки-дошколята, в том числе и ее непутевый сынишка, как-то решили по-своему отомстить немцам и, дружно присев поперек главной улицы, присыпали наделанное песочком. Возвращавшиеся с работ солдаты, разумеется, вляпались, но, проклиная русских свиней и прекрасно понимая, кто это сделал, не предприняли ни следствия, ни наказаний. И про рейд СС всегда предупреждали, и коней непригодных отдавали в хозяйство.