– Это… мышеловка, Федор.
– Мышеловка?! – Федор вырвал руку и вскочил. Высокая фигура заметалась по комнате, и Фракасс вдруг жалобно и тягуче завыл. – Мышеловка – это моя любовь к тебе! Это чудовищно, это не по-божески, что за тебя я готов согласиться с тем, чтобы там, в России, были расстреляны все, кого я любил когда-то, чтобы смерть моя была ужасна, чтобы…
– О, замолчи, замолчи, умоляю тебя! Ты сам не знаешь, что говоришь! Мне ничего не надо, я готова потерять тебя, лишь бы ты был жив. Жив! Жив!
И она упала на колени, обнимая начищенные сапоги, на которых от ее рук оставались следы. И, поднимая ее, глядя в посветлевшие от боли глаза, он еще успел прошептать ясно и твердо:
– Двум желаниям не сбыться, Станислава. И потому я сделаю все, чтобы исполнилось – моё. И ты смиришься с этим.
Утро леденило низким небом с бегущими рваными тучами. Воздух, не отравленный пылью и гарью, можно было глотать, словно они находились не в разрушенном городе в эпицентре великий войны, а где-нибудь на приречном лугу. Фракасс поводил носом и возбужденно вздрагивал всем телом.
– Прилетят минут через семь, не раньше. Я провожу тебя… квартал…
– Нет. – Он низко склонился над ее рукой, и Стази благословила склоненную седеющую голову извечным жестом русской прощающей и прощающейся женщины. – Так помни, сегодня в семнадцать тридцать за тобой придет машина, и вы поедете с ними. Куда – тебе знать не нужно. При первой же возможности я дам о себе знать или…
– Или?
– Или приеду. Прощай.
И высокая фигура в пригнанной, как на парадных портретах, форме в несколько шагов скрылась среди кирпичных гор и крестов.
Машина отвезла их не на вокзал, как думала Стази, а куда-то за город, и лишь ночью они добрались до станции, где грузился эшелон. Всем распоряжались энтээсники, только что выпущенные из тюрьмы. Стази, всю дорогу не проронившая ни слова, отказалась от предложенного купе и села с Фракассом на полу в коридоре. Маленькие боковые сиденья были почему-то оторваны, и Стази вдруг заплакала, вспомнив, как любила в поездках с отцом бегать по коридору и звонко шлепать этими сиденьицами. Под утро она задремала и проснулась от того, что собака отчаянно дрожала. Стази постучалась в купе.
– Скажите машинисту, что сейчас начнут бомбить, надо остановить поезд и всем выйти.
Но они не успели. Поезд, наоборот, затрясся и помчался вперед на всех парах, и они, может быть, и ушли бы, если бы на крошечной станции, куда они влетели, пути не были забиты вагонами. Народ посыпался в здание вокзала, но американцы не обращали на них внимания, всаживая в вагоны и паровозы бомбы и очереди крупнокалиберных пулеметов. От паровозов, окутанных призрачными облаками кипящего пара, шли хрипы и свисты, а порой вылетали кровавые ошметки тел. Стази спокойно сидела у какого-то пакгауза и только крепче прижимала к себе Фракасса.
День прошел в добывании нового паровоза, карточек, споров с начальником вокзала и той сумятице, которая царит, когда никто ничего не знает точно. Стази, словно окаменевшая с прошлого утра, отдала свою еду собаке и равнодушно наблюдала за происходящим. И ей нравилось, что суетятся немцы, а все русские просто и толково выполняют то, что еще можно выполнить. Эти русские вели себя куда достойней, чем те, которых она видела летом сорок первого под Лугой. Наконец, молоденький офицер из НТС сказал, что теперь состав идет, к сожалению, на Пльзень, ибо дальше дорога перекрыта американцами.
– Пльзень так Пльзень.
– Но собаку вам придется оставить. У нас набилось полно раненых. Партизаны где-то разгромили немецкий госпиталь, и вся эта толпа в одном белье рвется к нам. Не можем же мы их оставить, и так всех не возьмешь.
– Ну, значит, останусь и я.
– Что за дурацкие шутки! – обиделся офицерик. – Господин Байдалаков приказал мне лично проконтролировать вашу посадку!
– Контролируйте. Без собаки я не поеду.
– А, ежели вы думаете, что спали с каким-нибудь начальством в Далеме, вам теперь море по колено!
Стази сузила глаза и рассчитано и точно ударила его по лицу.
– Стыдно, лейтенант. Даже немцы не позволяли себе. Фракасс, тубо, оставим это быдло.
И она повернулась, чтобы уйти за пакгаузы. На мгновение мысль о том, чтобы уйти вот так с собакой в никуда поманила ее своей простотой. В хаосе поражения скрыться всегда легко, с голоду они не пропадут, она не принадлежит ни к каким силам, она всего лишь безвестная душа… Уйти, раствориться, забыть все и стать просто лесом, рекой, верной подругой пса. Если бы не данное Федору слово.
И тогда она молча пошла к составу, влезла в первый попавшийся вагон и снова села на пол в углу, где вперемешку стояли банки с консервами и какая-то канцелярщина.
Сколько они ехали, Стази потом вспомнить не могла, ибо все время то проваливалась в тяжелый сон без видений, то бездумно смотрела в окно, выбитое и кем-то завешенное мешковиной. Порой на небе появлялись самолеты, непонятно чьи, крутились и исчезали, и это не предвещало ничего хорошего. Товарная станция Пльзня, куда они смогли попасть, оказалась забита составами, и Стази выходила выгулять Фракасса, периодически узнавая новости. То начальник поезда куда-то надолго уходил, требуя, чтобы состав перевели на пассажирскую, откуда солдатам проще было добраться до госпиталя, то началась разгрузка ее вагона, ибо людей нечем было кормить, то пристыженный лейтенантик приносил ей воды и даже букетик каких-то неведомых весенних цветов. Налетов не было, хотя погода, как назло, стояла прекрасная, нежная, весенняя.
Ничего не сдвигалось, и Стази решила, выспавшись, пешком отправиться в город. В конце концов, и РОА, и КОНР, и НТС теперь можно было найти повсюду.
Дикий рев сирены не мог заглушить топот ног, покидающих поезд, но через несколько секунд его все-таки забило рычанье моторов. Стази откинула мешковину и увидела низко стлавшуюся на горизонте эскадрилью, подающую сигнал к атаке. Еще через пару секунд вагон подпрыгнул, и крышу снесло. Бежать куда-то было уже бессмысленно. Взвизгнул Фракасс, которого, наверное, ударило камнем, и тогда Стази просто упала на пол, закрыв собой пса, как закрывал ее на Луге бодрящийся казачок. Единственным доказательством того, что она еще жива, было то, что Стази слышала, как рвутся бомбы. Не было ни времени, ни пространства, только живая дрожащая плоть рядом. Вдруг все смолкло, но лишь для того, чтобы начался новый ад, гораздо страшнее первого: это стали рваться боезапасы. Все заволокло черным дымом, запахло паленым человеческим мясом, Фракасс душераздирающе выл, но Стази, оглохшая и ослепшая, только догадывалась об этом по напрягавшемуся горлу собаки. Все вокруг свистело, стонало, кричало, она чувствовала, что край платья уже тлеет, но боялась разжать руки, чтобы обезумевший пес не вырвался и не убежал. Дышать стало нечем, и Стази потеряла сознание, намертво вцепившись руками в обгоревшую пятнами шерсть курцхаара.
Никогда еще за всю войну – да и, пожалуй, за всю жизнь – не развернулись во всем блеске способности Трухина, как в этот жаркий месяц, когда в Европе уже полностью царит весна. Сейчас от него требовались не только качества военачальника и дипломата, но и человека. Причем последние, может быть, в первую очередь.