Закончив бриться, он запахнулся в безразмерный банный халат и направился во вторую половину квартиры, что использовалась «хозяевами» в качестве своей приватной территории и каким-то образом не являлась в полном смысле «частью этого мира». Оставаясь с ним нераздельно связанной. Заходить туда «посторонним» прямо не запрещалось, но негласным образом не приветствовалось.
Однако сейчас Воловичу нужно было обратиться к одной из девушек с просьбой, и он, сделав как можно более независимый вид, направился длинным полутёмным коридором в сторону кухни, ничем абсолютно – ни планировкой, ни меблировкой – не отличающейся от такой же в общедоступной части квартиры. И на полпути вдруг остановился, услышав голоса из-за неплотно прикрытой двери кабинета.
Если бы не остановился и не прислушался, жизнь его наверняка сложилась бы иначе. Как и многие персонажи этого повествования, Волович, ничуть об этом не подозревая, совсем малозначительным действием перевёл стрелку. И «поезд его жизни» покатился, образно выражаясь, не в Сочи, а куда-то в сторону Воркуты.
Разговаривали Ляхов и Людмила. Подслушивать, как уже было сказано, Михаил любил. Приватные разговоры людей, думающих, что они общаются наедине, очень часто несут в себе массу не всегда конкретной, но достаточно полезной информации. А сейчас по нескольким случайно уловленным словам Волович понял, что речь идёт как раз о нём. И остановился, одновременно соображая, как себя поведёт, если его застанут за не совсем благовидным занятием.
– Знаешь, милый, – говорила Вяземская, – я совершенно не понимаю, что за фигура этот ваш Миша (она так произнесла его имя, что журналист непроизвольно прикусил губу и сжал пальцы в кулак). Разве можно сменить ориентацию на сто восемьдесят градусов и при этом держаться как ни в чём не бывало? Ни следа душевных терзаний, хоть тени стыда или за прошлое, или за нынешнее поведение…
В ответ Ляхов коротко рассмеялся. Послышался щелчок зажигалки, и через секунду в щель потянуло дымком очень хорошего трубочного табака. Судя по звукам голосов, собеседники стояли или сидели в дальнем углу кабинета, скорее всего – в креслах возле окна. Значит, неожиданно к двери никто из них не подойдёт и Волович успеет переместиться к переходу с одной половины квартиры в другую. А если услышит шаги позади – метнётся в кухню. Якобы в поисках какой-нибудь выпивки, это будет выглядеть достаточно естественно. На другой кухне она тоже есть, но он сделает вид, что просто ошибся поворотом. Как у Грибоедова: «Шёл в комнату, попал в другую…» А заблудиться в этой «нехорошей квартире» – пара пустяков.
– Не в том ты времени живёшь, Людок, – ответил Ляхов. – У вас там всякие отжившие понятия до сих пор в ходу. Ты ещё предположи, что наш приятель мог бы и застрелиться от невыносимых душевных терзаний. Увы, увы! Не то время и не те люди. Хотя и в твоём времени существует поговорка: «Плюй в глаза, всё божья роса». Не за того ты Мишу и ему подобных держишь.
– Ну как же? – В голосе валькирии прозвучало самое искреннее удивление пополам с недоумением. – Разве, совершая предательство, человек не понимает, что именно он делает? И как следует оценивать его поступок? В моем понимании любой предатель и ренегат – подлец, но не дурак же, не отдающий себе отчёта?
– В том и разница между ними и тобой. Они таких вещей действительно не понимают. Как слепые от рождения не представляют, что такое голубое небо и как на нём выглядит малиновый закат…
И дальше Ляхов начал растолковывать девушке тонкости психологии людей, подобных Воловичу, причём в столь точных и выверенных периодах [145] , иногда не совсем приличного содержания, что Людмила, не служи она уже два года в российской армии, непременно должна была залиться краской и прервать жениха возмущённым вскриком.
Михаилу вдруг показалось, что Вадим знает о том, что их подслушивают, и адресуется не к подруге, а непосредственно к нему, чтобы уязвить побольнее и выразить всю степень своего презрения.
«Ах ты!.. – подумал Волович. – Я, значит, такое же дерьмо, как генерал Власов! А сам-то ты кто? Весь в белом? А услугами подобных мне с улыбочкой благодарности пользуешься… Потому я вас всех ещё сто раз продам, снова куплю и посмотрю, как вы на МОЕЙ веревочке выплясывать будете!»
Пожалуй, он счёл бы себя гораздо меньше оскорблённым, будь подобные характеристики и умозаключения высказаны ему в лицо прилюдно. Там можно было бы сделать мину оскорблённого достоинства, страдающего от ненависти «бессмысленной черни», и найти подходящие слова, чтобы дезавуировать оппонента. Полемистом Волович был опытным и, пожалуй, в словесной дуэли имел шанс свести счёт хотя бы вничью. Но когда ты слышишь такое, не имея возможности ответить, а девушка, весьма тебе не безразличная, заливисто и явно одобрительно смеётся…
Тут, господа, даже вызов на дуэль не принёс бы удовлетворения. Не тот вариант. На дуэли и сам пулю схлопотать можешь. Иначе нужно – без спешки и наверняка. Вы обо мне такого мнения? Хорошо же. Вам придётся убедиться, что я гораздо хуже. Для вас. И пусть участь некоего Эдмона Дантеса покажется вам не более чем мелкой неприятностью, не заслуживающей внимания.
Как именно он будет мстить, тоже как Дантес, но из второго тома или иным образом, Волович ещё не решил, но то, что месть будет ужасна и неотвратима, он осознал мгновенно. Мало кто подозревал об этом, но с юных лет Михаил умел ненавидеть и уязвлять противника талантливо и изощрённо. Можно сказать – со вкусом. И не важно, кто имел несчастье навлечь на себя это чувство – демонстративно отказавшая ему на выпускном вечере одноклассница или целое, имевшее неосторожность в чём-то разочаровать и унизить Воловича государство.
– Только ты, Людок, пожалуйста, не демонстрируй ему свою неприязнь столь наглядно. Полюбезнее будь. Нам с этим кадром ещё работать и работать. Тем более возбуждаешь ты его. Пусть он лучше онанирует на твою фотографию, украдкой телефоном сделанную, глядя, чем злобу копит…
– Фу, какие гадости ты говоришь. – По тону Людмилы Волович представил, какое у ней стало выражение лица. – Это ж только вообразить – стошнит…
Продолжая свой внутренний монолог, по накалу страсти не уступающий годуновскому, про «мальчиков кровавых», Михаил бесшумно вернулся к порогу своей комнаты и уже оттуда начал оглашать квартиру шутливыми стенаниями, призывая кого-нибудь из хозяек квартиры откликнуться.
Здесь последние дни постоянно находились Людмила Вяземская, в качестве выздоравливающей, Герта, совмещающая должности охранницы и сожительницы Мятлева, и исполняющая роль вроде как коменданта этого погранпункта между двумя мирами Галина Яланская.
Кто-нибудь непременно отзовётся на его призывы, вполне вписывающиеся в роль, которую он для себя придумал при общении с девушками «вне службы».
И хотелось ему, чтобы это была не Людмила. Он с самого начала их знакомства спокойно общаться с Вяземской не мог, хотя и не показывал вида. Прав, чёрт возьми, этот хам Ляхов. Слишком сильно она на него воздействовала и внешностью, и гормональным фоном, да и психологически тоже. Испытывая одновременно сексуальное влечение и неконкретный, но отчётливый дискомфорт, Михаил предпочитал (особенно наедине) говорить с ней покороче и по делу, стараясь с независимым видом скользить взглядом мимо её глаз, да и всей фигуры в целом. Но по ночам нередко представлял «валькирию» (придумают же названьице) в самых соблазнительных для себя и унизительных для неё позах и положениях.