От него по-прежнему исходило ощущение тайны. Рядом с ним была женщина, которую я приняла за его жену — в брючном костюме и туфлях без каблуков, примерно того же возраста, что и он, довольно грузная, с лицом матери семейства, чья жизнь далеко не всегда была легкой.
Он не стал притворяться, что не узнал меня, — напротив, он поздоровался со мной гораздо более тепло, чем у меня дома. Здесь это было менее опасно и более действенно. Он отошел от своей супруги, которая продолжала благожелательно улыбаться мне. Что же он за чудовище?!
Если бы двусмысленность ситуации не внушила мне желания искупить свои грехи, я бы посочувствовала этой женщине, пришла ей на помощь — но он сделал меня такой же жестокой и эгоистичной, каким был сам.
Мы с Жаном оказались за разными столами. Тем лучше.
Я изо всех сил старалась не смотреть на него и сопротивлялась людскому потоку, уносившему нас в одном направлении. Я вновь вернулась к роли преследуемой и скрывающейся дичи.
Напустив на себя заинтересованный вид, я пыталась слушать своего соседа, рассказывавшего о работе. Моя собственная работа казалась мне сейчас абсолютно неважной.
Порой я напоминала себе, что я — преподаватель литературы, что нахожусь на званом ужине, что моя тарелка полна и надо время от времени подносить вилку ко рту.
Но еда совсем не имела вкуса, и мне казалось, что я жую пластмассу, а не филе лосося.
Жан был всего в двух шагах. Сидел позади меня. Невозможно было забыть о его присутствии и отогнать воспоминания о наших встречах.
Я бы охотно покинула это сборище, чтобы оказаться с ним в постели, чтобы быть с ним — неважно где, лишь бы подальше от всех.
Лишь бы избавиться от моего серого соседа и розового лосося.
Если бы Жан приказал мне следовать за ним, я бы тут же вскочила с места, так, что моя шелковая юбка взметнулась бы выше колен — как в кино.
Я бы все бросила.
Но ему были незнакомы слова «Пойдем», «Уходим», «Хватит», «Этот цирк слишком долго продолжается», «Я тебя провожу», «Я слишком долго тебя ждал», «Мы теряем время, попусту тратим всю жизнь», — он понятия не имел об их существовании.
Непринужденность его страшила. Кто знает, как далеко она может завести?
В ней таится опасность.
Лионель, который изучал медицину, однажды вечером, между двумя порциями спагетти, уверял меня, что злой человек — это тот, кто боится. Был ли Жан злым? Не являлись ли все сложности его существования лишь завуалированными следствиями дурной натуры?
А я из-за этого попала в абсурдную ситуацию: приходится изображать безразличие, чтобы не напугать его. Потому что только в тех случаях, когда я отступаю, у него возникает желание преследовать меня.
Чтобы не терять его из вида, я направилась к буфету в сопровождении наименее неприятного из моих соседей по столу.
Я жеманничала, строила глазки, склоняла голову набок, улыбалась, притворно хмурилась — я тоже знала правила игры. Мое воркование могло раздразнить кого угодно.
Я стояла у буфета с тарелкой в руках, делая вид, что жду, пока меня обслужат, но мысленно я была с ним, с удовлетворением отмечая, что, из-за небольшого количества женщин среди приглашенных, его соседями по столу оказались только мужчины.
Я почти бессознательно улыбалась, и мне было наплевать, что окружающие могут принять меня за идиотку — главное, чтобы Жану казалось, что мне весело.
Завтра, наверняка раньше условленного времени, он позвонит в мою дверь.
Мне пришлось снова сесть — слишком много эмоций. Сердце стучало, как барабан — казалось, оно колотится о ребра. В зале было душно, я задыхалась. Меня била дрожь («Что вы говорите? Здесь жарко? В самом деле?»), я мерзла — да, я знаю, я действительно странная, мне холодно, когда всем остальным жарко, и это еще не самое странное во мне — ах, если бы вы знали... но я не могу вам обо всем рассказать, впрочем, и никому другому — разве что Клементине, и то совсем немного, она надо мной смеется. Я ничего не могу рассказать, потому что человек, которого я люблю, мне ничего не говорит.
Странно, правда?
Он совсем недалеко от меня, со своей женой, но я не ревную, мне кажется, она славная женщина, и я не хотела бы оказаться на ее месте — мне не нужно то, что у нее есть, а только то, чего у нее нет.
Мне бы хотелось, чтобы молчание было добровольным выбором, а не ложью виноватого человека.
Он никогда не говорил: «Мы любовники».
Кто же мы друг другу? Никто.
Его это устраивает.
Он действует.
И не собирается оценивать своих поступков.
Тот, у кого нет имени, не существует.
Это великое молчание, в которое я погружаюсь, в котором живу, — может быть, всего лишь лицемерие женатого мужчины?
Я не требую официального статуса, мне не нужны дети, не нужна семейная жизнь — она мне неинтересна. Я не хочу оказаться в «рэндж-ровере» рядом с водителем, который не кто иной, как мой «супруг» — это слово вызывает у меня смех, — крутить настройку радио, кричать на детей с липкими от варенья пальцами, галдящих на заднем сиденье, и молиться, чтобы лабрадор не сожрал бутерброды с тонко нарезанными ломтиками жареного мяса, лежащие в дорожной сумке...
Нет, я хочу всю жизнь быть любовницей, хочу, чтобы сердце лихорадочно билось при появлении мужчины, который обнимал бы меня, прислонял к стене и целовал так, как никого больше не целовали... Я хочу мужчину, чье тело сплеталось бы с моим, который впивал бы мои запахи, — мужчину-зверя. Мужчину, который хочет стянуть с меня трусики сразу же, как только меня увидит. Мужчину, который требует, чтобы я целовала его ноги от самых ступней, постепенно скользя губами вверх к промежности. Мужчину, который любит запахи, ощущение испарины на коже, который лижет, всасывает, пронзает, — который говорит лишь на языке тела.
Я люблю его зубы, люблю зубную щетку, которая их чистит, люблю стоять радом, когда он принимает душ и, намыливаясь, приподнимает пенис; мне нравятся его вещи, разбросанные в беспорядке, нравится, как он полоскает рот и потом резко выплевывает воду, нравится жест, которым он перебрасывает за спину полотенце и потом, наклоняясь, стирает капли воды, застрявшие между пальцами ног; что меня пугает, так это угасшая страсть, тусклая привычная повседневность. Я люблю беспокойство, волнение, непрекращающееся движение. Я люблю, когда объятия причиняют боль.
Я люблю, когда после его ухода беспокойство вспыхивает с новой силой.
Я люблю продолжительное молчание. Неважно, здесь он или нет — в моих ушах его молчание всегда звучит как музыка.
Я не гожусь ни для чего — только для него.
Женщина, которая любит любовь, любит лишь любовь к единственному мужчине. Они могут сменять друг друга, но никогда не совмещаются.