– Да, моя добрая царица, – улыбнулась Герсими. – Тебе действительно лучше меня слушателя не найти.
– Ты вновь читаешь моя мысли, сестра…
– Почти нет… Беспокойство просто снедает тебя.
– Да, моя хорошая. Оно столь велико, что скрыть его у меня не получится, как бы сильно я этого ни хотела. Ибо теперь я боюсь засыпать…
– Боишься?
– О да. Раньше я с удовольствием уходила в иной мир, ожидая, что там могу найти подлинную жизнь и подлинную страсть. А теперь…
– И что же теперь?
– Мне кажется, что вместо страсти я найду там только свое упокоение… Я едва не утонула… Нет, Ева едва не утонула в холодных водах залива. Более того, на нее чуть не напала акула, и лишь благодаря смельчаку Нику…
– …который так похож на Шахрияра…
– Да, сестра, который так похож на Шахрияра. Нику удалось ее спасти. Однако, как ты видела, часть этого мира, этой чужой, другой жизни, вместе со мной вернулась сюда, в мой мир и в мою жизнь… Сегодня это десяток ведер воды, но что будет завтра…
– Завтра это может быть бархан…
– Или кинжал в сердце, или пропасть под скалой… Или яд в бокале…
– Невесело.
– Воистину, сестра. Более чем страшно. Но еще страшнее то, что я ведь уже попадала как-то в такой мир. Там, в пышном и грязном Осакском замке, накануне смерти повелителя Хидееси, жизнь человеческая не стоит ничего… А если я вновь попаду туда?
– Расскажи все сначала, сестра… Быть может, страх твой пропадет вместе с рассказом…
– Было бы недурно, хотя верю я в это с трудом. Итак, стояла душная осень. По залам Осакского замка слух распространялся подобно лесному пожару. «Хидееси умирает», – слышалось повсюду. Придворные, собравшиеся перед опочивальней, обменялись испуганными взглядами; за исключением последних десяти лет, Ниппон не знал мира долгих пять веков. А теперь Тоетоми Хидееси умирал, и горизонт вдруг снова заволокло тучами. Стражи услышали новость, когда она добралась до коридоров, и невольно встали навытяжку. Многие из них были ветеранами. Они следовали за Хидееси почти сорок лет, восходя вместе с ним до полководца. Удивительная его самоотверженность провела его от самурая-одиночки до диктатора всего Ниппона.
Слух достиг женских покоев и коснулся ушей Асаи Едогими. Она ветераном не была – ей не было еще и тридцати. Но она считалась ветераном интриг, которые окружали спальню Хидееси.
Слух достиг ее, когда она спала. Она села в постели, глядя на офицера стражи широко открытыми глазами и не веря своим ушам. Сначала до нее не мог дойти сам факт того, что офицер находится здесь – у постели неофициальной жены повелителя – в столь ранний утренний час. Смысл новости дошел до ее сознания потом.
И все же в данный момент его присутствие здесь было самым главным событием. Офицер был моложе ее. Невысокого роста, хотя значительно выше ее господина, мелкие, тонкие черты лица вполне соответствовали маленьким, тонко очерченным рукам. Его тело было телом мальчика. Возможно, он и был всего лишь мальчиком. Мальчиком, боготворившим красавицу и нашедшим путь в ее спальню в качестве вестника смерти.
Она откинула волосы со лба, и тяжелый черный водопад заструился по ее плечам, сбегая за спину. Какой он ее видел? На ее лице не было белил, простое стеганое одеяло защищало от жадных взоров. Он застал ее такой, какой никто, кроме повелителя, не видел с тех пор, как она покинула отчий дом. Он видел ту красоту, которая кружила голову, ту красоту, которая, как говорили, свела Хидееси с ума, отвратила его от политических завоеваний и заставила отречься от законного сына в пользу будущего ее сына. Хидееси было пятьдесят семь, когда он взошел на ее ложе, уже истощенный тридцатью годами непрерывных войн и непрерывного отцовства, и все же через год она забеременела.
Она знала, что говорили о ней за ее спиной. Враги выискивали ее любовника среди вельмож, даже среди стражи. Один Хидееси не сомневался, что именно он был отцом ее сына. Однако мальчику было сейчас только пять, а его покровитель умирал. И вряд ли внушаемый его именем страх переживет его самого…
В любом случае ей понадобится каждый возможный друг внутри дворца или вне его. Так что же видел этот мальчик-офицер сейчас? Самую красивую женщину в Японии? Высокий лоб, маленький прямой нос, узкие глаза, казавшиеся только прорезями в гладкой смуглой коже лица, неожиданно широкий рот, который мог улыбаться с такой непринужденностью, заостренный подбородок… Или только любовницу своего господина?
Она подняла голову.
– Ты слишком смел, Оно Харунага.
Он подумал, что Асаи не расслышала его слов.
– Госпожа, повелитель умирает. Последний приступ почти оборвал его жизнь, и говорят, что следующего он не переживет. Поэтому я пришел к вам, госпожа.
Или он хотел большего? Одеяло соскользнуло даже прежде, чем она собралась намеренно спустить его. «Самое гладкое плечо во всей Японии», – сказал как-то Хидееси. Как давно это было… А ниже плеча самая прекрасная грудь. Одеяло было поспешно водворено на место.
– Он послал за мной?
– Он прошептал ваше имя, госпожа. Это могло быть и зовом.
– Тогда я должна идти к нему.
Забытое одеяло соскользнуло к талии, пока она хлопала в ладоши, призывая служанок. Но ведь храбрость заслужила награду. Она сможет остаться хозяйкой в этих стенах только при условии, если приобретет безоговорочную преданность офицеров, командующих войсками Хидееси. Самые молодые из них – самые уступчивые, а потому наиболее нужные.
– Подожди, Оно Харунага.
– Да, госпожа, – воин склонился в более чем почтительном поклоне.
Едогими уже окружили три девушки, поднимая ее с ложа, провожая к дальнему концу спальни, снимая ночное кимоно. Она нагнулась над решетчатым деревянным полом, выстланным циновками, и вздрогнула, когда служанки вылили ей на плечи ведро холодной воды, потом намылили спину и снова окатили водой. Обряд омовения не может отменить ничто – даже ожидаемая смерть господина и повелителя.
Еще ведро воды, и она готова принять ванну. Пар поднимался над поверхностью чана. Едогими вошла в почти кипящую воду, и только легкая дрожь пробежала по ее телу. Жар вызвал прилив крови к коже и, казалось, наполнил ее маленькие груди. Волосы заранее собраны в пучок на затылке – это было заботой Мелисенты. Милая Мелисента. Девушка-полукровка сидела на краю ванны, обнаженная, как и ее госпожа, опустив ноги по колено в воду, массируя голову хозяйки сильными пальцами.
– Что с нами будет, госпожа? – прошептала она.
Едогими откинулась назад, положив голову на колени Мелисенты. Она закрыла глаза, отдыхая, пока остальные служанки массировали руки и ноги, медленно дышала, чувствуя, как их пальцы мяли и поглаживали мышцы на внутренней стороне бедер, между пальцами ног, будили их к жизни и умиротворяли ее дух. Они вопросов не задавали, они знали свое место. Мелисента, из-за своего португальского происхождения и веры в христианского бога, имела свою точку зрения на место женщины в жизненном устройстве – точку зрения чуждую и даже опасную, так как она подходила с единой меркой к каждой женщине, даже к тем из них, кто был рожден повелевать другими. Едогими подозревала, что в глубине души та даже считала себя равной своей госпоже.