Book.

— О да, уважаемая ханым…

— Мы, должно быть, отвлеклись… Итак, после той, первой, встречи, ты была заворожена умом Маруфа?

— О нет, уважаемая, боюсь, что заворожена я была его рассказом. Да и многими другими рассказами, что услышала во время следующих встреч…

— Так, значит, вы часто виделись?

— О да, — усмехнулась Алмас. — Я выявила удивительную любовь к работе по дому и изумившее матушку хозяйственное рвение, согласившись ходить на базар и вместе с ней, и даже сама. А потому видела Маруфа почти каждый день. Он же носил тяжеленные корзины, провожая меня домой, и рассказывал свои невероятные истории. И так продолжалось до того дня, когда он прислал к нам сваху…

— Должно быть, твоя матушка была довольна? Она обрадовалась, что твоим мужем станет человек, известный всему базару; человек, умеющий многое, и могущий обеспечить семью.

— О нет, — покачала головой Алмас. — Матушка обрадовалась появлению свахи, но очень огорчилась, узнав, кто просит руки ее дочери. А когда Маруф сам появился на пороге нашего дома, она едва не вытолкала его на улицу.

— Почему? — Изумление Хатидже было более чем искренним.

— Матушка за что-то невзлюбила Маруфа еще тогда, когда он только появился в нашем городе. И с той поры неприязнь между ними росла. Сейчас же при каждом удобном случае она уговаривает меня вернуться домой и пойти к кади, чтобы объявить о своем разводе.

— Но ты, как я понимаю, вовсе не собираешься этого делать?

— Нет, мне с ним хорошо и спокойно. Он любит детишек и заботится обо мне. А если ты поможешь и я пойму, откуда знания моего мужа, то счастью моему просто не будет предела.

— А если окажется, что ему все-таки покровительствует сам Иблис Проклятый?

Алмас равнодушно пожала плечами.

— Тогда не будет предела счастью моей матушки… Хатидже кивнула. Чего-то подобного она и ожидала услышать в ответ.

— Так, значит, Алмас, ты сбежала от родителей для того, чтобы выйти за Маруфа?

— Ну конечно нет. — Ханым весело усмехнулась. — Давным-давно я поняла, как можно заставить матушку делать все, что хочется мне. Вот поэтому, когда она отказала свахе, я начала сокрушаться о том, что скажут соседи, когда узнают, что она прогнала моего жениха. Что соседи будут осуждать мать, которая запрещает дочери выйти замуж и вынуждает ее, бедняжку, лишь лить слезы, печалясь о собственной тоскливой доле…

— Да ты хитра, дочь моя, — пробормотала Хатидже.

— О нет, просто эти слова меня не подводили ни разу. И матушка всегда ловилась на эту удочку. Ибо она очень дорожила мнением соседей, старалась выглядеть в глазах окружающих настоящим идеалом матери и жены. И потому сама мысль о том, что соседи узнают о недостойном поведении уважаемой Саиды, воистину повергла ее в пучину непритворного горького отчаяния.

— И так тебе удалось выйти замуж за Маруфа…

— Да, уважаемая. Матушка закатила настоящий пир. Ведь не могла же она допустить, чтобы у ее дочери свадьба была хуже, чем у соседей или приятельниц…

Алмас вновь прикрыла глаза. О, она отлично помнила свою свадьбу, ей даже не пришлось для этого мысленно возвращаться в прошлое. Ведь она, как многие девушки, надеялась, что эта церемония будет огромными воротами в бесконечное счастье. Но действительность оказалась куда печальнее. Ибо матушку более всего интересовало и беспокоило мнение подружек. И она все устроила на собственный вкус.

А потому Алмас, вместо того чтобы радоваться предстоящим хлопотам, с ужасом следила, как стали появляться в их доме торговцы тканями и кушаньями, украшениями и духами, коврами и посудой… Матушка суетилась среди этой толчеи, но уговоров дочери не слушала да и, пожалуй, не слышала. Она лишь повторяла, что ее дочка не будет обделена ничем и что никто из соседей не посмеет сказать, что Алмас выходила замуж в отрепьях, или что на свадьбе нечего было есть, или что приданое мало и вовсе никуда не годится.

— Вскоре, уважаемая Хатидже, я уже не рада была, что настояла на свадьбе. Ведь после того, как матушка собрала приданое, в дом потянулись тетушки и кумушки, соседки и приятельницы. Они мяли в руках ткани, принюхивались к притираниям и благовониям, ковыряли пальцами лак на столиках и пытались оторвать кисти на подушках. А их дочери и племянницы по углам шептались, что такое роскошное приданое достойно не меня, решившей связать свою судьбу с простым башмачником, а кого-то из них, мечтающих о принцах или, на самый худой конец, о единственных сыновьях богатых купеческих родов.

— Должно быть, тебе было не скучно в эти дни…

— О да! Я готова была уже бежать из дому. И удерживали меня лишь мысли о том, что вскоре все закончится и я смогу насладиться спокойствием своего очага и жизнью с любимым.

— Скажи мне, Алмас, а радовался ли этому сам Маруф?

— Должно быть, радовался, хотя ни разу мне этого не сказал. Он утешал меня, повествуя о разных странах и народах, о том, как устроена их жизнь, что принято на полуночи и полудне. Сейчас мне кажется, что то были наши с ним самые счастливые дни.

— А помнишь ли ты свою свадьбу, девочка?

— О да, причем столь отчетливо, будто это было вчера.

— Расскажи мне об этом. Только выпей немного молока, чтобы восстановить силы.

Алмас взяла в руки пиалу и удивилась тому, что питье по-прежнему теплое и что ноздри ее все так же щекочет запах ее далекого детства.

— Был удивительно прохладный вечер. Меня просто колотила дрожь… Увы, я не знала, радуюсь я или печалюсь, предвкушаю миг счастья или опасаюсь долгих лет заточения. Я просто тряслась… Моя матушка — воистину, она непонятная женщина — все время что-то на мне поправляла и плакала. Должно быть, тоже боялась чего-то.

Наконец церемония началась. Сначала имам сделал запись в своей книге, и это меня чуть успокоило. Ибо я сидела за ширмой, меня никто не видел, а я слышала лишь сухой говорок старичка имама и звучные ответы моего жениха. Потом, когда имам удалился, началось целование рук — я с удовольствием припала к руке своей матери, в эту минуту полная к искреннейшей благодарности, и к горячей руке своего отца — ибо он своим молчанием всегда поддерживал меня. Маруф тоже поцеловал руки моих родителей. А потом я предстала перед своим мужем в семи платьях, каждое из которых имело свое значение и было поэтому расшито все богаче и ярче. Когда же настал черед последнего, седьмого, белого платья, я смогла только безмолвно возблагодарить Аллаха всесильного. Ибо одеяние было столь расшито золотом и жемчугами, что весило не меньше меня — я еле могла двигаться во всех этих кафтанах и кушаках. Зато соседки ахали и закатывали глаза. Думаю, матушка в этот миг была самой довольной в мире женщиной.

— А Маруф? Что говорил он?

Алмас задумалась. Когда-то ей казалось, что их взаимные клятвы были пылкими и искренними. Но сейчас, вспоминая об этом, она вдруг поняла, что ее любимый, ее муж, отделывался какими-то ничего не значащими, пустыми словами. Но признать это вслух, пусть даже и перед колдуньей, она не могла.