После омовения правоверный должен опуститься на колени на отмеченное место или на коврик, склонившись ниц так, чтобы коснуться коврика лбом. В годы жизни Мухаммеда существовал обычай поворачиваться при молитве в сторону Иерусалима, но после смерти пророка стали молиться, обращаясь лицом к Мекке.
Приверженцы различных религий с древнейших времен пользуются при молитвах циновками или ковриками, так что идея эта для араба, турка или перса не нова.
Молитвенные коврики, выставленные на продажу в Таукерте, были прямоугольными, с замысловатой отделкой по краям, украшенным изящным растительным узором. В головной части, внутри каймы, часто выполняли полоску шириной с ладонь и длиной не менее двух локтей, где была начертана цитата из Корана. Ниже этой полоски, образуя фон для молитвенной арки, ткачи выполняли поле сапфирово-синего цвета, по которому вился сложный узор. Молитвенная арка, или ниша, на ковриках стиля «гюрдес» имела посредине высокий шпиль, а в центре арки всегда выполняли изображение подвешенного священного храмового светильника.
Коврик, который Шимас купил, только что закончили: он был соткан из шелка с небольшими включениями шерсти. Если бы его соткали только из шелка или, наоборот, из чистой шерсти, то он был бы совершенен, но ничто в мире не совершенно, кроме самого Аллаха, так что добавление узоров из другого материала свидетельствовало о смиренности ткача. Синие, светло-зеленые и желтые тона коврика были чрезвычайно красивы, а когда его поворачивали под разными углами к свету, он начинал мерцать, словно мираж в пустыне. Коврик ткали таким образом, чтобы при молитве ворс ложился в направлении Мекки.
— Почтеннейший, — голос Рафиза-Хатиба был откровенно ядовит. — Отчего мы до сих пор гуляем под обжигающим солнцем вместо того, чтобы искать живительную тень и прохладу в какой-нибудь харчевне?
Шимас пожал плечами.
— Эти ковры меня очаровали, друг мой. Я дивлюсь, рассматривая различные мысли и мотивы, выраженные в узорах и тканье. Вот смотри, почтенный, здесь ясно ощущается чинийское влияние. Уже несколько веков корабли оттуда приходят в залив. И в великом граде Константина, и здесь, рассказывают, все в бóльшую моду входит бронзовая и керамическая посуда из Чины.
На рынке путники видели и самаркандские ковры, некоторые с узором из листьев гранатового дерева — хеттским символом вечной жизни и плодородия. На других основным мотивом узора была сосновая шишка — чинийский символ долголетия, нередко встречался и кипарис, который сажают на магометанских кладбищах. В древности считалось, что кипарисовые ветви, оставленные на могилах, продолжают оплакивать умерших. Кипарис издавна считался священным в Персии, его почитали огнепоклонники, от которых Персия и получила свое имя, ибо высокий, стройный силуэт кипариса символизировал пламя.
В Кордове Шимас видел множество восточных ковров сказочной красоты и высочайшего качества. Просто не верилось, что руки человеческие могут уместить на квадрате размером с палец несколько сотен узелков. Изображение сада довольно обычно для персидских ковров, слово «парадиз», обозначающее во многих языках рай, — персидское и означает «сад, обнесенный стенами».
Наконец огромный базар остался позади, и Рафиз ввел Шимаса в караван-сарай. Двор караван-сарая был полон лошадей и верблюдов: только что прибыл еще один караван — очевидно, свита какого-то важного лица, потому что и верблюды, и лошади были в богатых попонах, а вокруг стояло множество высоких, хорошо сложенных солдат. Это были крепкие бородатые люди с красивыми черными глазами, безукоризненно одетые и хорошо вооруженные, в каждом из них чувствовалась ловкость и сила. Наверняка отборные бойцы. Однако они не походили на людей ни одного из виденных юношей народов — ни на арабов, ни на персов, ни на народов полуночи.
— Хатиб! Кто они?
— Раджпуты, — ответил он, — из Хинда.
В главном зале караван-сарая суетились и шумели рабы, и путникам с трудом удалось найти себе уголок. Рафиз, о нет, Хатиб, сам устроил, почистил и накормил лошадей, а потом присоединился к Шимасу.
Отворилась дверь во внутренние покои, и из нее вышла девушка — девушка такой красоты и утонченного изящества, каких юноше никогда не приходилось видеть. Высокого роста, она двигалась словно под какую-то неслышную музыку, темные глаза окаймляли еще более темные ресницы, ее губы… кожа безукоризненна, волосы черны как вороново крыло.
— Смотри, Хатиб…
Девушка оглядела зал. Ее взгляд уперся прямо в лицо Шимаса. Тот, поднявшись, поклонился в пояс и указал на место рядом с собой. У незнакомки от такой безрассудной смелости глаза широко открылись, а потом она прошла через расступившуюся толпу к стоявшему неподалеку столику, уже накрытому для нее.
Больше красавица по сторонам не смотрела.
Ей прислуживала дюжина рабов, а позади нее, по углам стола, замерли двое солдат-раджпутов. На столе ожидали своего часа не менее двух дюжин блюд с яствами, превосходно приготовленными, судя по запахам.
Она была без паранджи (ибо не в обычае женщин ее народа закрывать лицо), в обтягивающих шелковых шароварах ярко-желтого цвета и плотной короткой кофточке, или «чоли», из такой же ткани. Поверх она набросила темно-оранжевый плащ или халат, свободно спускающийся с плеч. Сандалии были изготовлены из какого-то золотистого материала, на лодыжках едва слышно звенели браслеты.
Посередине лба у нее выделялся «опавший лист», как его называют на санскрите, — «тика». У красавицы этот знак выглядел действительно как крохотный листик искуснейшей работы. Волосы причесаны совершенно гладко, вдоль пробора шла тройная нитка жемчуга, на которой надо лбом, у корней волос, было подвешено украшение из трех золотых цветков с крупным рубином в середине каждого, а с нижнего края свисал ряд каплевидных жемчужин.
Шимас оторвался от созерцания красавицы и перевел взгляд на собственную скудную трапезу. «Кабаб-караза» — блюдо из мяса, приготовленное с вишнями и выложенное на маленькие круглые хлебцы, сопровождали рис в кислом лимонном соусе и бобы в соусе «карри».
Рафиз, о нет, Хатиб, видя столь разительное отличие, хмыкнул в жидкие усы, на миг исчез, а потом вернулся и стал прислуживать Шимасу с подчеркнутым изяществом, даже с жеманством, несомненно повторяя, пусть и с избытком, неестественные манеры евнухов, прислуживающих красавице.
Хатиб снял крышку с блюда с «кабабом», шумно втянул в себя воздух, приподняв при этом свои клочковатые брови, и обратился не столько к юноше, сколько ко всему миру:
— О могущественнейший! Ты должен это попробовать! Это же амброзия! Нектар! Воплощенная мечта!
Продекламировав эту тираду, он положил на край тарелки крохотную порцию и отступил назад с ложкой в руке, ожидая одобрения. Шимас решил включиться в эту игру, ибо его действительно забавляла напускная недоступность девушки.
Он изящно, но усердно, словно производя сложнейшую работу, понюхал, попробовал на вкус, пожевал, нахмурив брови, потом закатил глаза и наконец блаженно улыбнулся: