– Да, конечно.

– Правда?

– Правда-правда.

Он наклонился, сознавая, впрочем, что всю ее, как целое, поцеловать не сможет. Поцеловал каждую губу, частично втягивая в рот, причем ощущения и вкус были примерно те лее, как если бы он всосал шляпку гриба-масленка. Потом он поцеловал обычного размера клитор и поиграл кончиком языка с его обычного размера капюшончиком. Но что дальше? Он возвратился к губам и повторил всю процедуру сызнова, понимая, что всего лишь тянет время. Эти его ухищрения стары и заезженны, а тут – ежу понятно – потребуются куда более самоотверженные усилия.

Он слегка отстранился и увидел, что дыра, по крайней мере, стала мокрее и – что совсем уже невероятно – шире.

– М-м-м, – снова сказала она, но на этот раз в ее тоне ему послышалась фальшь.

– Ты не волнуйся, – как можно более убедительно сказал он, сам от безнадежности затеи все больше падая духом. – Все получится. Вот увидишь.

Внезапно его осенило, и он сунулся туда лицом, так что нос полностью ушел в нее. По обе стороны лица толстые губы, трепеща, сразу стали расправляться, охватывать лоб. От неожиданности выпада она ахнула, а он лицом почувствовал ток воздуха, как будто что-то в ней сделало вдох. Высунув язык, он принялся возить лицом вниз и вверх – отрешенно и самозабвенно окунувшись во всеохватную скользкость и постепенно густеющий запах, не похожий ни на один из ранее ему известных, такой сильный, что это и не столько запах, сколько набор биологических раздражителей, почти видимый, имеющий свой вкус и даже – как ему вдруг подумалось – звучание. Приободрившись, он вывернул голову так, чтобы можно было использовать и подбородок.

Когда он вынырнул, чтобы перевести дух, он заметил, что влагалище стало гигантским и все росло, будто ее плоть изливается чернотой. В солнечном сплетении у него что-то дрожало, и он это понял так, что из него исходит к ней некий зов, а из нее, из самого нутра, – к нему. Как будто ни у нее, ни у него уже не было голоса в первоначальном виде, но оба внутренне вибрировали, звучали, и каждый отзывался эхом на вибрацию другого. Это завораживало.

Он провел рукой по лбу, по шее и обнаружил, что весь мокрый. Возникло ощущение, словно он пьян, изнурен и потерян.

А ее вовсю била дрожь. Дрожали не только тяжелые губы, но и бедра, и в мелких конвульсиях дергалась подушка живота. А главное, капюшон открылся, и клитор полностью вылез и встал. Это его подзадорило. Все-таки он заставил ее почувствовать. Исподтишка он глянул на нее и увидел, что она дышит часто и смотрит широко открытыми глазами в потолок.

Взаимный голос продолжал звучать.

Он снова принялся возить по ней лицом. Вверх и вниз, туда и сюда, слепо, почти не сознавая, что делает, – так, будто его тело (то есть голова, если быть точным) в этом натренировано настолько, что не нуждается ни в управлении, ни в явно поставленной задаче и свою работу способно продолжать чисто инстинктивно.

Когда в его сознании забрезжила мысль, она была осознанием того, что он противится позыву опустить подбородок и поработать над нею лбом. Тело уже давно понуждает его это сделать, а та часть сознания, где еще сохраняются проблески разума, противится. Не более.

Он опустил лицо, набрал воздуха и начал возить по ней лбом и теменем – по всей ее мокрой необъятности. «Иссссс!» – сказала, как ему почудилось, то ли сама она, то ли ее дыра. В руках задергались, заплясали ее ноги. Ну точно – поймала волну! Явно же она скоро кончит. Определенно. Когда он попытался отстраниться, чтобы по-быстрому хапнуть воздуха, обнаружилось, что его лоб не то присосало, не то по собственной причуде лоб не желает выниматься. Более того, ему показалось, что дыра мало-помалу втягивает всю его голову, а может, наоборот – повинуясь той штуке в солнечном сплетении, голова сама тычется, лезет, пропихивается внутрь.

В любом случае, его лоб туго в нее втиснулся, а ее влагалище пришлось по нему как перчатка. Тут он услышал звук. И сразу ощутил, что мимо проносится толща плоти. Вся голова, лишь на мгновение зацепившись ушами, проскочила в дыру, и губы сомкнулись, шлепнув его по шее.

Как в полусне, он чувствовал вокруг будто какие-то хлопки, разрывы и – чернота.

Оказалось, он не может вздохнуть. Оказалось, он не может приказать телу отталкиваться, чтобы высвободить голову, словно его голова и сам он – это уже два отдельных, самостоятельных существа.

Женщина теперь успокоилась и лежала очень тихо, и он тоже успокоился и затих.

ОБРЯД

Собачий приют стоит позади бойни и свинофермы, у самой реки, где очистные сооружения. Тридцать лет назад этот северо-западный город значился конечным пунктом во множестве билетов, по которым ехали то из одной резервации, то из другой, – и всегда билеты были в один конец. Эрни Катфингер иногда созывает людей, чтобы исполнить обряд, который его ныне покойный отец практиковал еще в те времена, когда Эрни Катфингер был ребенком. Он не знает, в какую древность уходят корни этого обряда и насколько существенно он со временем изменился. Не знает он также и того, в какой мере его версия отцовской версии обряда соотносится с подробностями ритуала, практиковавшегося сто пятьдесят лет назад, и даже не знает, что, собственно, этим должно достигаться. Знает только, что так надо.

Он привозит сына, дочку и жену к собачьему вольеру. Прошел год, и он рассчитывает на то, что женщины, работающие в конторе, его не узнают. Они устают, бдительностью не блещут и каждый раз, похоже, рады по уши, когда собаку забирают.

– Ну да, лучше, если щенок. Но не такой маленький… – тут он нагибается и показывaет ладонью над самым полом, – а побольше – вот, что ли, такой хотя бы… – и ладонь подымается немного выше. Женщина кивает и говорит:

– Может, тогда сами посмотрите?

Эрни с сыном идут по коридору между рядами клеток. Девочка с матерью ждут на скамье у стойки администратора; их черед – свежевать и готовить – придет позже. Глаза мальчика расширены и мечутся из стороны в сторону, замечая то серые, то черные подушечки лап, как они разделяются, когда между ними попадает проволока сетчатой дверцы; быстрые языки, дикие глаза; а то вдруг иногда собака неподвижна, смотрит; или изгиб спины той, что не повернула к ним голову. А то бывает, что собака – бац! – перевернет вдруг железную миску с кормом, и коричневатые катышки разлетаются, даже отскакивают у мальчика от ботинок. Он берет у отца ременную петлю, сжимает в пальцах.

– Шумно, да?

Мальчик кивает.

Эрни садится на корточки.

– Вот эту. – Собака, подросток не очень чистокровной гончей, поскуливая, обегает клетку по кругу. – Эту, да?

Мальчик высвобождает палец из обернутого вокруг руки поводка и сует сквозь сетку. Нюхая палец, собака замирает, потом вывешивает язык, и мальчик отходит.

– Как змея, да?

Мальчик кивает.

– Чем-то она похожа на ту, что тот пацан – как его, Джимми, кажется? – дома держит, правда же?