А за три месяца до этого Барон влюбится в Новенькую. Влюбится по-взрослому. И Она, почувствовав это, будет шептаться с ним после уроков и вместе бродить по бульварам. У них будет много маленьких тайн, понятных им одним. Они будут мириться и ссориться, ссориться и мириться. Для Нее это будет интересной игрой, для Барона – не интересной и не игрой.
После двух недель прогулок он попытается обнять Новенькую. Она отшатнется, и, подувшись несколько дней, подъедет к нему на знакомой козе по имени «Давай просто дружить». Он улыбнется и уйдет с урока.
Дома он попытается повеситься. На том же куске бечевки, как вы могли догадаться. К счастью, она оборвется в последний момент, и у него не хватит решимости сложить ее вдвое и попробовать еще раз. Шрам на шее останется на всю жизнь, как и память о недолгом полете – запах погреба, липкое извержение в трусах, слепящая тьма вокруг.
Он замкнется в себе, в глазах появится опасный блеск. Он похорошеет, и мелкая девичья мошкара налетит на него себе на погибель.
Именно он однажды заметит свет из-под крыши и выяснит его причину. Именно он предложит друзьям проведать Девочку-с-Чердака...
Что же до Новенькой, то мы уже знакомы с ней. Хоть и не виделись много лет. Именно она сидит сейчас на берегу моря и бросает в волны камушки, пытаясь привязать к ним лишние воспоминания.
И лишь несколько вещей, среди которых – моток бечевки, клочок бумаги с печатью, набор мягкой мебели, пара разбитых подфарников да старые сломанные часы – могли бы объяснить ей, как вчерашнее роковое письмо связано с ее собственным давно забытым «Давай дружить!»...
Увы, она никогда не узнает этого. И, однажды преданная, начнет предавать сама. Завтра же... Нет... С понедельника. И до старости. Без выходных...
А ведь она родилась чистой, как снежинка... И осталась бы чистой навсегда, если б не письмо без обратного адреса...
Она родилась чистой, как снежинка.
И осталась бы чистой навсегда, если б не письмо без обратного адреса...
Он родился чистым, как квинта.
И остался бы чистым навсегда, если б не старые часы...
Она родилась чистой, как монахиня в банный день.
И осталась бы чистой навсегда, если б не уличная пробка на Большой Дорогомиловской...
Он родился чистым, как досье на ангела.
И остался бы чистым навсегда, если б не тридцать три квадратных метра домашнего уюта...
Она родилась чистой, как пижама кочегара.
И осталась бы чистой навсегда, если б не полоска бумаги с сургучной печатью...
Они родились чистыми, как уши отличника.
И остались бы чистыми навсегда, если б не Новенькая...
Так выпьем за чистоту! Что вам налить? Вина?
Яда?
Воды из-под крана?
© 2007, Институт соитологии
Он решительно открыл дверь и шагнул в коридор, как в сени с мороза, прищемив дверью табачный дым и гул толпы, сунувшиеся следом.
В коридоре было тихо, только сердце забивало сваи в оба виска сразу. И было от чего. Он слишком долго решался на этот шаг. За это время остались позади все шутихи и серпантины, с которых начиналось его тайное чувство к Богине. Молчаливая страсть сильного и замкнутого одиночки быстро превратила фестиваль чувств в угрюмую мессу. Много дней он ходил на Ее выступления – и в большие дешевые залы, и в маленькие дорогие. Он всегда оставался в тени, в то время как Она блистала, высеченная из полумрака эстрадным прожектором. Ее слава и его страсть росли вместе, похожие друг на друга как принц и нищий. И так же не встречались, подрастая порознь, каждый – в своих декорациях.
Вчера Он почувствовал, что сходит с ума. Роль кустаря-маньяка с растопыренными зрачками Ему не улыбалась, поэтому, собрав силы в кулак, он решился на разговор, пусть даже первый и последний. Ему было не занимать решимости, и задуманное вчера стало сюжетом сегодняшнего дня.
Единственной слабостью, разрешенной себе напоследок, был еще один бокал коньяка и пять минут, которые Он грел бокал в руке. Последняя нота, оброненная Ей при уходе со сцены, все еще падала на пол тончайшим батистовым платком, когда Он встал и пошел навстречу ясности...
В коридоре было пусто. Двери стояли навытяжку, застегнутые, как солдаты перед смотром. Он начал стучаться во все подряд, но ни одна не отозвалась ни Ее голосом, ни чьим-либо еще. Начиная злиться на нереальность происходящего и проклиная свое пятиминутное опоздание, Он принялся открывать двери одну за другой. Все они оказались костюмерными. Манекены в маскарадных костюмах стояли, как пугала на грядках воображения, отгоняющие ворон реальности.
В одной из комнат пол вдруг покачнулся, и лампы по периметру зеркала брызнули в глаза осколками света. Это была Ее комната. Потому что на кушетке, раскинувшись и непристойно задрав подол, лежало Ее платье. Он узнал бы его из тысячи других. Негатив свадебного наряда, черное кружевное чудовище, сшитое из тоски и теней, оно и на сцене умело жить само по себе. Сейчас же, оставленное хозяйкой, оно казалось живым и страшным, как никогда.
А хозяйки платья не было. Возможно, Она уже уехала. А может, Ее и не было вовсе, а только это платье, черной дырой всосавшее из воздуха сотни лучших голосов, чтобы вылепить из них один, в мимолетном человеческом образе. В том воспаленном состоянии рассудка, в котором Он находился сейчас, легко было представить себе, как после концерта человеческий фантом испаряется в воздух, а платье остается лежать, как поникший вафельный рожок в луже истаявшего «крем-брюле».
Он подошел к платью и коснулся его. Шелк шевельнулся под рукой. Тогда Он встал на колени и зарылся в платье лицом. Оно пахло духами и еще чем-то, горьким и сладким одновременно. Он заплакал, как маленький мальчик, дорвавшийся до подушки, которой одной только можно поведать все обиды. Платье впитывало его слезы и оставалось сухим... Он рычал и плакал, не в силах совладать с нахлынувшей памятью. Все его прошлые любови вместе с этой, последней, навалились толпой безликих убийц. И только в платье было спасение...
– Что вы здесь делаете?!!
Женский голос ударил его, как током. Она!..
Увы...
Наваждение рассеялось мгновенно. Голос был чужой, незнакомый, и хозяйка его, стоящая в дверном проеме с перепуганным видом, тоже оказалась чужой и незнакомой. Это была вислозадая девица в неряшливом халате. Она пошатывалась, то ли от испуга, то ли от выпитого вина, и смотрела на Него с трусливой неприязнью.
– Я – знакомый N. (он назвал имя Богини). Я пришел... поздравить Ее... С успешным выступлением...
Эти слова прозвучали нелепо на фоне мокрых щек и горящих глаз. Но молчать было еще хуже.
– Да?... – это было сказано сквозь зубы. – Вы опоздали, Она только что уехала.