Она посмотрела на меня сверху, очевидно, ожидая, что я отпущу ее, но я не отпускал, сам не зная почему, завороженный нашим растянувшимся во времени соприкосновением, а в кончиках моих пальцев продолжала звучать та красивая мелодия, которую передавали по радио. И вдруг Людмила опустила мне на макушку левую свободную руку, а правую, освободившуюся от Монтеня, – на мою шею возле затылка. Обе эти руки были как две птицы после долгого перелета, отдыхавшие теперь на мне. Так мы и стояли, я – внизу, держа ее за талию, а она сверху, с положенными на меня руками. Я не понимал, что происходит, и почему на мне ее руки, но от их прикосновения все во мне пело, ликовало и болело, и слезы прикипали к глазам, и хотелось умереть, воскреснув следом для какой-то новой жизни, которую я ощущал в кончиках поющих пальцев.
– Так и будем стоять? – раздался надо мной голос Людмилы, прозвучавший не то с удивлением, не то с осуждением, не то с нежностью – казалось, он побуждал меня к каким-то действиям.
Немедленно убрав руки, я был готов извиниться – в конце концов в мыслях моих не было ничего дурного или злонамеренного, но, видимо, я не понял Людмилу.
– Подожди здесь, я сейчас! – наклонившись, обожгла она заговорщицким шепотом мое ухо, легко спрыгнула с табуретки и скрылась за стендом, красиво и вольно вильнув на развороте бедром. Все во мне обмерло и зазвенело от предчувствия чего-то невероятного. Далее были лишь звуки, последовательность которых могла только подтвердить мои самые смелые догадки, – я услышал, как провернулся в замке входной двери ключ, после чего Людмила снова возникла передо мной, но прошла мимо, уже в другую сторону, отметив меня прикосновением ладони, призывающей потерпеть… затем чутким ухом – все во мне вдруг стало чутким, острым, пронзительно восприимчивым – я уловил звяканье рукомойника и плеск воды… Я стоял, слушая эти звуки, а также отдаленный торопливый перебор людмилиных шагов, словно она спешила вернуться ко мне, приготовив все, что следовало приготовить, и я догадывался, что это может быть, и одновременно убеждал себя, что я ошибаюсь, что это мне просто мерещится, и что скорее всего сейчас она появится с фарфоровым чайничком в одной руке и двумя чашками в другой и скажет: «Хочешь чайку?». Как уже было не раз. И все же теперь все эти звуки и ее движения и вся та ее стремительная поспешность говорили совсем о другом, вполне определенном, и я верил и не верил в это предопределение, ждал и не ждал, смертельно боялся и был смел…
Наконец она появилась, и первое, что я отметил – это отсутствие банта, – ее русые волосы были распущены и падали на плечи широким вольным водопадом.
– Теперь ты! – сказала она. – Умывальник вон там. И полотенце…
Скрывая смущение, я состроил гримасу, которая по моему разумению должна была означать, что я чист душой и телом, как агнец божий; пусть я знал, что перед ЭТИМ принято мыться, мне почему-то было стыдно признать перед ней, что я понимаю причину омовения, как если бы это принижало нас…
Когда я в подсобке мыл над тазиком свое причинное место, меня стало колотить от волнения. И еще от страха. Да, я боялся. Я боялся, что у меня ничего не получится. Слишком велик был перерыв – целых шесть лет. Одно дело – привычная рука, и совсем другое – женщина.
Я поднял глаза и увидел, что Людмила стоит в сумраке за дверью и наблюдает за мной. От неожиданности я уронил мыло и прикрыл пах руками, но Людмила решительно подошла и, подняв мыло, сказала:
– Можно, я сама?
Больше не спрашивая, она мягко оттолкнула мои руки, и я ощутил ее ловкие подвижные пальцы на своем естестве. На самом деле я ощутил не прикосновение ее пальцев, а что-то совсем иное. Что-то неземное, невесомое, звездное… Она была первой женщиной, которая трогала меня ТАМ…
Я закрыл глаза.
– Какой он у тебя красивый, – услышал я голос Людмилы, теплый, бархатный, – хочу его поцеловать… – И, еще не осознав услышанное, я ощутил короткие пронзительные прикосновения ее губ возле самого корня моего оформившегося желания.
Я стоял молча, с закрытыми глазами, и она что-то со мной делала; ощущения перетекали из одного в другое – от прохладной струи, от мыльной пены на трепетных щупальцах ее пальцев, от ее горячей слюны, обволакивающей головку моего естества, от проворного кончика ее языка, от ее острых, покусывающих поцелуев… И органным пунктом этих ощущений был свет, восходящий у меня в затылке…
Естество мое в ее руках было преисполнено силой и мужской моей уверенностью. Потом Людмила потянула меня за собой, и тут же между стендами, в проходе, легла на спину. Она опустилась обнаженными ягодицами на нижний подол платья, широко развела открытые колени и привлекла меня к себе. Ее рука снова нашла мое мужское начало и, приподняв бедра, она поднесла к нему свое лоно, которое я теперь явственно ощущал – мне оставалось сделать лишь встречный толчок… И в следующее мгновение я вошел в Людмилу. Чувство нежности и ласки, и благодарности было таким сильным, щемящим и таким естественным, что я вдруг куда-то исчез, растворился, перестал существовать, как если бы за столько лет своей маеты обрел наконец место, где мне хорошо, где мне отвечали плавно, и горячо, и влажно, и ласково, не упуская никаких мелочей. Людмила словно вслушивалась в то, что делалось у меня внутри, и предугадывала все мои желания. Я целовал ее, ловил губами ее язык или уступал ей свой, одновременно ощущая внизу острые поцелуи, которыми обменивались наши гениталии. Ее лоно билось мне навстречу под разными углами, желая увеличить площадь наших соприкосновений, и еще были объятия, тесные объятия ног и рук, когда от близости перехватывало дыхание… В какой-то момент я поднял глаза и увидел, что груди Людмилы оголены – как это я мог забыть о них! – но она уже сама положила на них мои ладони, давая новое направление моей ласке. Освобожденные от лифчика груди были большие, красивые, плотные, с тугими сосками – я послушно стал гладить и нежно мять их, слыша тихие поощряющие стоны Людмилы. Но тут на самом краю моего наслаждения мне стало мерещиться что-то тревожное, нехорошее, почти забытое и вот теперь поднимающееся со дна медленной мутью. Мне показалось, что все это уже было со мной, и теперь повторяется, а дальше… дальше передо мною были груди тети Любы, и подо мною была не Людмила, а Люба… Я вздрогнул и остановился. Я лежал на Людмиле, конечно, на ней, но не мог сделать ни одного движения – меня словно парализовало. Как мужчина я перестал существовать – я чувствовал, как вывалилось мое опавшее естество, вытолкнутое тугими мышцами возбужденного людмилиного лона.
– Что случилось, Андрюша? – встревожено, как мать, приподнялась она. – Я что-то сделала не так?
Я не знал, куда деваться от стыда и отчаяния, а больше – от собственного позора. Поднявшись, но не поднимая глаз на Людмилу, еще сидящую на полу, я угрюмо спрятал то, что у меня осталось от прежнего мужчины, и сказал:
– Простите, я пойду…
– Постой, Андрей, – сказала Людмила, протягивая мне руку, чтобы я помог ей встать. – Постой, мой мальчик. Что случилось? Все было хорошо, ведь так? Что случилось? Скажи мне, я пойму. Я исправлю, если дело во мне.
– Ничего, – сказал я. – Ничего не случилось.