— Дайра, как ты себя чувствуешь? Ты в порядке? Я так переволновалась! У тебя ничего не болит? Чем мне тебе помочь? — Дженника наклоняется ближе и нервно поправляет мою подушку.
Пытаюсь выдавить пару слов, но губы у меня потрескались, а горло и язык пересохли.
— Ничего, не торопись. — Дженника ласково похлопывает меня по плечу. — Ты была очень больна, поэтому не надо спешить. Мы пробудем здесь столько, сколько нужно, пока ты полностью не поправишься.
— Развяжи меня, — мой голос звучит как воронье карканье, и я дергаю за веревки.
Но Дженника лишь протягивает мне воду.
— Выпей, — говорит она, вставляет в бутылку красную соломинку и подносит ее к моим губам. — Ты очень долго спала, тебе надо освежиться.
Несмотря на нарастающее раздражение, я жадно глотаю воду. Вцепляюсь зубами в соломинку и делаю мелкие глотки, испытывая неимоверное облегчение. Прохладная жидкость действительно успокаивает меня. Осушив бутылку, я отталкиваю ее и, прищурившись, смотрю на маму.
— Дженника, какого черта? Зачем? — сержусь, безуспешно пытаясь освободиться, но она игнорирует взрыв моего негодования.
Молча отходит на другой конец комнаты и шепчется с марокканкой. Мне становится как-то не по себе. Дженника внимательно слушает собеседницу, потом отрицательно мотает головой и что-то бормочет в ответ. Наконец мама возвращается и произносит:
— Извини, Дайра, я очень-очень сожалею, но мне не разрешили тебя отвязывать.
И она проводит рукой по своей короткой черной маечке. Стоп! Вообще-то она нацепила мой топ, я что-то не припомню, чтобы разрешила Дженнике его надевать.
— Что?! — вскидываюсь я. — Тебе приказали? Она, да? — Я киваю на старуху.
Марокканка в своем балахоне и платке, закрывающем волосы, выглядит в точности как тысячи других женщин с местного рынка. Короче, не похожа на человека, который имеет право распоряжаться в чужом доме.
— Дженника, серьезно, с каких пор ты подчиняешься чьим-то командам, кроме твоего босса? Ты шутишь? Уверяю, мне ни капельки не смешно!
Дженника вертит серебряное кольцо, которое я ей подарила на День матери, когда мы были на съемках в Перу. Затем присаживается на краешек кровати.
— Ты хоть помнишь, как здесь оказалась? — шепчет она и кладет ногу на ногу, шурша шелковой юбкой.
Я вздыхаю, притворяясь, что смирилась со своим положением. Тоже расслабляюсь и поудобнее устраиваюсь среди многочисленных подушек разного размера. Понятия не имею, о чем она говорит. Каким образом я стала узницей в собственной комнате? Мне надо, чтобы она меня развязала. Я хочу получить обратно свою свободу — здесь и сейчас.
— Дженника, мне бы… в туалет, — заявляю я. — Или прикажешь мне сделать это прямо в постель?
Очевидно, в моем взгляде столько вызова, что Дженника нерешительно прикусывает губу, косится на марокканку и увещевает меня:
— Прости, Дайра. Потерпи или воспользуйся уткой. Доктор просил не отвязывать тебя, пока он не вернется. Но ты не волнуйся, он скоро придет, Фатима позвонила ему, как только ты проснулась.
— Доктор? Какого… — Я рефлекторно снова пытаюсь сесть, не веря своим ушам, и снова шлепаюсь на спину.
Моя ярость по поводу безумной ситуации нарастает. Я готова заорать или заплакать, но внезапно кадры произошедшего вспыхивают в моем мозгу, и отдельные образы начинают складываться в картинку. Вейн, площадь, трансвестит, извивающийся в танце живота, бой барабанов… Все это, будто сполохи света, проносится у меня в голове.
— Дженника, развяжи меня! — воплю я. — Иначе я…
Она склоняется ко мне, и прядь ее волос падает мне на щеку. В глазах ее мольба, а в голосе звучит страх.
— Тебе не стоит говорить такие вещи, — тихо произносит она и начинает тараторить: — Они уверены, что ты представляешь опасность и для себя, и для окружающих. Они намеревались забрать тебя в больницу, но я не разрешила. Но если ты будешь кричать, то у меня не останется выбора. Дайра, пожалуйста, научись контролировать себя.
Я презрительно усмехаюсь. Что еще за бред?
— Ладно… — издевательски тяну я. — И что я натворила, чтобы заслужить подобный приговор?
Но, прежде чем она успевает ответить, вспышка в памяти освещает новые образы. В моем сознании мелькают сияющие люди, вороны и отрубленные головы на пиках…
И еще Вейн. Что-то с ним случилось. Он схватил меня, пытался убедить, что все в порядке. Но он ничего не видел. Он пытался удержать меня, успокоить, а мне нужно было вырваться и убежать — подальше от площади…
— Господи, ты что? Ничего не помнишь? — Голос Дженники срывается, она почти рыдает. — Ты исцарапала ему все лицо! Съемки отложили, пока не заживут царапины, — замазать их гримом просто невозможно! Не говоря уже о том, что ты сделала с собой.
Она гладит меня по запястью, и в какой-то момент я перестаю чувствовать ее прикосновение. До меня доходит, что от локтей и до кистей мои руки полностью забинтованы. Почти стершиеся следы хны видны лишь на самых кончиках пальцев. Ясно, он меня не любит. Откидываюсь на подушку и вновь вздыхаю.
— Дайра, ты была словно помешанная.
Угадывается стиль Дженники: вид у нее печальный, но церемониться она не станет.
— У тебя был нервный срыв. Доктор утверждал, что ты полностью потеряла связь с реальностью. Несколько человек едва смогли оттащить тебя от Вейна, и ты тут же набросилась на них. К счастью, никто не собирается подавать в суд, а пресс-агент Вейна хочет замять инцидент, чтобы журналисты не пронюхали. Но сама знаешь, в каком веке мы живем…
Она ненадолго замолкает.
— Боюсь, что самое лучшее, на что мы можем рассчитывать, — постараться выбраться из этого кошмара с минимальными потерями.
Теперь Дженника переходит на едва слышный заговорщицкий шепот:
— Вейн клялся, что ни алкоголя, ни наркотиков не было. Но мне-то можно сказать правду. Дайра, я обещала, что не буду тебя наказывать, если ты честно признаешься, что сделала что-то не то.
В ее глазах краснеет тонкая паутинка сосудов. Наверняка она недавно плакала.
— Вы решили как следует оттянуться? Ну, это был твой день рождения, и вы гульнули по-взрослому?
В ее голосе слышна надежда. Только бы причина была в чем-то понятном и легко объяснимом! Потерявшие меру подростки куда предпочтительнее непереносимой для нее истины. Ее дочь спятила и напала на голливудскую знаменитость! Ведь я продолжала сопротивляться, кусаться и визжать, пока меня не скрутили и не вкололи лекарство, которое жидким огнем прокатилось по моим венам. Лишь сейчас я вспомнила все.
Дженника застыла. Ей очень страшно. Но я не могу сказать ей то, что она хочет услышать. У нас ведь есть уговор — мама обещала верить моим словам до тех пор, пока я говорю правду, и я никогда не давала ей повода усомниться во мне.