У Сидни Фарадея имелось для разговора только две темы: Вторая мировая война и торговля овощами. Он без конца говорил о свекле и о сражениях, причем последние слегка преобладали. Сидни был сержантом в танковом полку Второй армии Монтгомери, прошедшей весной 1945 года по Северной Германии. Одним из его любимых рассказов было то, как он, капрал и рядовой вошли в кухню фермерского дома неподалеку от Везера, обнаружили, что жителей нет и что есть нечего, кроме молочного поросенка, жарящегося, вернее уже готового, в духовке. Другой рассказ был о пистолете. Возле Бремена Сидни обнаружил в кювете мертвого немецкого офицера. В руке у него был пистолет, и Сидни решил, что он застрелился от отчаяния из-за хода войны. Из альтруистических побуждений, не желая, чтобы этого человека заклеймили самоубийцей, Сидни взял пистолет и сохранил его. Это был «люгер».
– Немецкий армейский автоматический малокалиберный пистолет, – подробно объяснял Сидни собеседникам.
Виктор впервые услышал эту историю после рождественского ужина. Ему было всего семнадцать лет, и он еще ходил в гости с родителями. Потом он услышал ее десять лет спустя, когда мать сказала, что в последнее время совсем его не видит, и сварливо вынудила пойти с ними на Рождество к Мюриель. Там было по-старому: недожаренная размороженная индейка, на сей раз с консервированной картошкой – единственным знаком, что за десять лет в мире что-то изменилось, – и некондиционными овощами, не годными для продажи. Пока все ели приготовленный из полуфабриката пудинг и пили единственное приятное, что было на столе, – портвейн, Сидни снова рассказывал о немецком офицере и пистолете. Мать Виктора пробормотала себе под нос, что уже слышала эту историю. Мюриель, наверняка уже выучившая ее наизусть, механически восклицала «Господи!» и «Подумать только!», словно исполняла роль в какой-то не очень хорошей и скучной пьесе. Тетя растолстела, и чем толще она становилась, тем меньше ей хотелось общаться с людьми. Казалось, что дух, какой у нее мог быть, постепенно подавлялся, задыхался, угасал под слоями плоти.
Виктор не помнил точно слов, какими Сидни десять лет назад рассказывал о мертвом немецком офицере, но не думал, что они значительно отличаются от нынешней версии. Разве что рассказ стал немного подробней.
– И я подумал: бедняга, наверно, он дошел до точки. Никакого будущего, подумал я, никаких перспектив. Мне пришло в голову, что его обнаружат, жене и детям дома сообщат, что он не герой, что погиб не в бою. Нет, он покончил с собой. Знаете, каково спорить с собой о том, что хорошо и что плохо? И я подумал: «Сидни, только мертвый немец хорош, ты это знаешь».
– Господи! – бесстрастно произнесла Мюриел.
– Но, думаю, дело в том, что у всех у нас где-то таится милосердие, почему-то я не мог бросить этого немца там, чтобы его заклеймили паршивым трусом. Поднял его мертвую окоченелую руку, она была холодна как лед. Помню, будто это было вчера, взял «люгер», сунул его в карман и никому не сказал ни слова. Это был наш маленький секрет, мой и покойного, мой личный знак уважения.
– Можно еще портвейна? – спросил Виктор.
Сидни придвинул к нему бутылку.
– И вы не поверите, но этот «люгер» до сих пор у меня. Да-да. Могу показать вам его в любое время. Я почему-то дорожу им. Не достаю его, не смотрю на него с восхищением, вовсе нет. Просто мне нравится иногда вспоминать о нем и думать: Сидни Фарадей, ты лишь один раз пройдешь жизненным путем, и всякое добро, какое можешь сделать, делай немедля.Так вот, я совершил это доброе дело, когда мы неслись к победе вслед за старым Монти.
Никто не просил показать пистолет. Виктор намеревался это сделать, но тут Сидни объявил, что поднимется наверх и принесет его. «Люгер» был завернут в белый шелковый шарф. Раньше такой носили мужчины, отправляясь в оперу или на званый вечер. Мать Виктора спросила, заряжено ли оружие, и когда Сидни с насмешкой ответил, что, конечно, нет, за кого она его принимает, осторожно взяла пистолет в руки и сказала, что не нужно его показывать в рождественский день.
Сидни снова завернул пистолет в шарф и понес наверх. Как только он вышел из комнаты, Виктор извинился и сказал, что пойдет в туалет. Тихо поднялся по лестнице. Наверху слева была спальня Сидни и Мюриель, большая комната, застеленная розовым ковром с цветочным узором, и роскошным трюмо. Виктор быстро глянул туда, потом пошел по коридору к туалету в конце. Сидни он заметил во второй спальне из четырех. Тот поднимал пуховое одеяло на медной кровати. И как будто не слышал, как племянник прошел мимо.
Тогда Виктор не думал о том, что пистолет ему может понадобиться. Скорее размышлял о том, что хорошо бы иметь пистолет, ведь это редкая и к тому же запрещенная вещь. Но в мае он напал в Хемпстед-Хите [6] на девушку, занимавшуюся каким-то боевым искусством, что в семидесятых годах было редкостью. Она швырнула Виктора на землю и убежала. Тогда он и вспомнил о пистолете Сидни.
Иногда Дженнер думал, как дурно было со стороны дяди подвергать его такому искушению. Если бы старик не хвастался пистолетом, не демонстрировал его, Виктору никогда бы и в голову не пришло, что в доме Мюриель есть такая вещь. Он никогда бы не заполучил оружие. А если бы у него не было пистолета…
Даже тогда Виктор не особенно об этом размышлял, пока Сидни не заболел и не попал в больницу. У дяди был рак легких, и примерно через год его не стало. Тетя в течение нескольких лет почти не выходила из дома, но ей нужно было навещать мужа. Виктор узнал об этом от матери, рассказавшей ему, что Мюриель посещает Сидни только вместе с ней. Мать подъезжала на такси к дому, чтобы забрать Мюриель. У нее давно был ключ от тетиного дома.
Когда сестры в очередной раз должны были ехать с визитом в больницу, Виктор отправился в Ганнерсбери. Он видел, как подъехало такси, как мать направилась по дорожке между альпийскими горками и низкими можжевеловыми кустами. Скрывшись за дверью, она уже через пять минут вышла с располневшей до безобразия Мюриель, державшейся за ее руку. На тете была большая черная шляпа с широкими полями и черный шелковый плащ, словно она предвидела смерть Сидни и уже носила по нему траур. Через несколько минут такси скрылось, и Виктор вошел в дом, отперев дверь копией ключа, сделанной с материнского. Ключ вошел в скважину с трудом, и Виктор несколько секунд думал, что замок не откроется. Но он открылся.
Виктору стало любопытно, где теперь этот ключ, куда он делся. Никакой пользы от этой вещи не было, но Дженнер сохранил бы его. Он всегда любил иметь такие вещи: обладая ими, он чувствовал себя в безопасности, они добавляли ему могущества и власти. Должно быть, ключ потерялся полгода спустя, когда все его вещи отправили в дом родителей. Что, собственно говоря, сталось с пистолетом? Очевидно, его забрала полиция, хотя не имела на него права, как не имел и Сидни. Дженнер был уверен, что по справедливости пистолет принадлежал немецкому правительству.
Виктор сразу же поднялся по лестнице из полированного черного дерева с красной ковровой дорожкой. Этот дом был всегда таким мрачным, даже в разгар лета! На темном втором этаже пахло камфарой и затхлостью, словно здесь никогда не открывали окна. Виктор вошел в комнату с бронзовой кроватью и поднял пуховое одеяло. На голом матраце лежали керамическая грелка и судно, но пистолета не было.