— Я не верю ни единому слову, — говорит Джуд. Похоже, ее неприязнь к Генри усиливается после каждого нашего разговора о нем. — Он что-то задумал. Наверное, тайно выведал, что Эдит, скорее всего, унаследует деньги тети Доротеи. Причем после смерти сестры ей достанется больше.
Я сижу в доме на Альма-сквер и смотрю на связку писем, которые мне прислал Дэвид Крофт-Джонс. Адрес на сопроводительном письме, где он благодарит меня за ужин в Парламенте, указывает на квартиру с выходом в сад недалеко отсюда, на Мейда Вейл. Я почему-то думал, что он живет в Вестминстере. Джуд не удивилась, поскольку выяснила это, пока я ходил голосовать; теперь она пьет кофе с Джорджи на Лаудердейл-роуд. Она пошла пешком, услышала от кого-то или прочла в газете о пользе пеших прогулок, и теперь они прочно вошли в ее новый, полезный для здоровья режим.
Мы очень счастливы. Как во время медового месяца. Такого не было уже года четыре. Я должен быть благодарен и не забивать себе голову размышлениями. Я действительно благодарен, но… все трудности в нашей семейной жизни, все размолвки и все недоговоренности были связаны со страстным желанием Джуд иметь ребенка. Конечно, я упрощаю. Это правда, но не вся. Попробую перефразировать. Причина всех наших трудностей — моя неспособность примириться со страстным желанием Джуд иметь ребенка. Я полагаю, что если двое любят друг друга, живут вместе и вступают в брак, то они обязаны продолжать любить друг друга и в несчастье. Трудности должны укреплять их чувства — в горе и в радости, в богатстве и бедности, как говорят вам на церемонии бракосочетания. Но у нас так не получается. Неужели я хочу сказать, что могу быть счастлив, только когда все хорошо? Или мы можем быть счастливы, только когда у нее все хорошо? Истина, в которой мне стыдно признаться даже себе, состоит в том, что я думаю: Джуд должно быть достаточно одного меня, точно так же, как мне достаточно ее.
* * *
Сегодня пятый день обсуждения в комитетах законопроекта о Палате лордов, и мы, вероятно, задержимся, причем еще дольше, чем во вторник, но я не пойду в Парламент, пока Джуд не вернется от Джорджи и мы не пообедаем вместе. А пока я почитаю, по всей видимости, интересные письма, присланные мне Дэвидом. Их написали Веронике ее двоюродные сестры из семьи Крэддок, Патриция и Диана, дети второй дочери Генри, Мэри. Теперь у меня есть огромное количество писем, полученных Вероникой от матери, Элизабет Киркфорд, от ее тетки Мэри Крэддок и этих двух кузин. Это наталкивает меня на размышления, почему среди них нет ни одного письма от сестры Вероники, Ванессы. Может, женщины жили так близко друг от друга, что переписываться не было необходимости, или Ванесса пошла в бабушку и вообще не писала писем? Выбросить их Вероника не могла. Похоже, она собирала все, что приходило ей по почте. Конечно, наличие или отсутствие этих писем не имеет никакого отношения к жизни Генри, я в этом уверен. Просто когда при работе над биографией изучаешь материалы, появляется множество странных маленьких вопросов, и возникает желание — если вы похожи на меня — найти на них ответы, даже если они лишь отвлекают от главного.
В конверт Дэвид также вложил свой последний вариант генеалогического древа и две фотографии. На обратной стороне снимков аккуратным почерком государственного служащего написаны пояснения. На одном Патрисия Агню с дочерью Кэролайн, а на другом ее сестра Диана Белл с мужем и двумя маленькими дочерями, Люси и Дженнифер, которые родились в шестидесятых. Возможно, это просто неудачная фотография, но у Патрисии грубое лицо с тяжелым подбородком, а дочь у нее обыкновенная, больше похожая на мальчика, чем на девочку. В семье Белл все красивые, хотя и не похожие на Нантеров, а у маленьких девочек очень светлые волосы. Эти люди приходятся мне двоюродными родственниками, однако они далеки не только от меня, но и от Генри, и поэтому не представляют интереса; тут нет загадки, требующей разрешения. Ни один из внуков Генри не родился при его жизни — следствие его позднего брака. О людях на фотографиях можно сказать лишь одно: они выглядят здоровыми и, по всей видимости, благополучными. В письмах нет ничего неожиданного, хотя одно из них, от Патрисии Агню, кажется немного странным. Нужно будет спросить Дэвида.
Дорогая Вероника!
Я не писала тебе, когда родился твой малыш. Честно говоря, просто боялась, что все обернется плохо и я могу попасть впросак. Теперь Диана говорит, что с Дэвидом Роджером все в порядке, и я очень за тебя рада. Я знаю, теперь многое изменилось и таким людям можно помочь вести нормальную жизнь, однако это все равно будет лишь отсрочкой смерти.
Мы с Тони так рады за тебя, что все обернулось хорошо. Прости, если я слишком откровенна, но для личного письма, наверное, это не важно. Ты его сожжешь, я не сомневаюсь.
Очень надеюсь когда-нибудь увидеть юного Дэвида. Жаль, что мы живем так далеко друг от друга. Прими мои наилучшие пожелания Роджеру и искреннюю любовь к тебе.
Пэт
Я сверяюсь с генеалогической таблицей и вижу, что Вероника родила Дэвида в возрасте сорока трех лет, в 1960-м. Вероятно, Патрисия Агню боялась синдрома Дауна, зная, что у сорокалетних женщин больные дети рождаются чаще, чем у молодых. Знали ли об этом в 1960 году? Тогда уже делали пункцию амниотической жидкости, окружающей плод? Патрисия Агню кажется мне пессимисткой или в лучшем случае очень мнительной женщиной, поскольку без веских на то причин была уверена, что ее племянник родится с синдромом Дауна. Хотя нет, причина была — по крайней мере, по мнению Патрисии. Это Билли, младший брат Генри, маленький мальчик, который харкал кровью на подушку. Он страдал от какой-то болезни, причем не обязательно синдрома Дауна, которую, по мнению Патриции (вероятно, ей рассказала мать), мог унаследовать Дэвид. В любом случае вряд ли это так важно.
Интересно, у Джуд будут брать пункцию амниотической жидкости? Ей тридцать семь, и я думаю, врачи порекомендуют этот анализ. Беда в том, что для женщин с предрасположенностью к выкидышам процедура небезопасна. Письмо той женщины напомнило мне о выкидышах Джуд, первом на восьмой неделе и втором на третьем месяце. Я бы предпочел не думать об этом и вообще стереть все из моей памяти, но картины приходят сами, непрошеными: поспешная поездка в больницу во второй раз, а также первый, еще хуже, когда Джуд вернулась в спальню, завернутая в окровавленное полотенце, держа в раскрытых ладонях крошечный плод, размером с птичье яйцо, покрытый белой, похожей на паутину пленкой. Нет. Стоп. Нужно гнать от себя эту картину.
За ужином в Парламенте я сижу за длинным столом рядом с лордом Гамильтоном из Лалоха. Раньше мы не были знакомы, по крайней мере, не разговаривали. Как и я, он потеряет свое место в Палате лордов, хотя его семья получила титул на несколько веков раньше. Теперь, протянув мне руку над супом и ужасным хлебом, который здесь подают, он говорит мрачным, расстроенным голосом:
— Гамильтон. Здравствуйте. Я знаю, кто вы.
Какое-то время мы обсуждаем законопроект. Лорд Гамильтон говорит, что если поправка Уитерилла останется и в переходный период мы сохраним девяносто двух наследственных пэров, то он выставит свою кандидатуру и даже подумывает о том, чтобы написать личный манифест. Все эти позитивные планы он излагает тем же низким, мрачным голосом. Наверное, это стало для него привычным, даже в минуты радости. Я сообщаю, что не собираюсь баллотироваться, и в ответ Гамильтон кивает и говорит, что это вполне понятно. Он лет на двадцать старше меня, невысокий и коренастый, несколько похожий на моржа — длинные висячие усы, пухлые щеки, густые седые волосы над ушами и на шее, лысая макушка. К моему удивлению, он говорит, что знает о моей работе над биографией прадеда, и спрашивает, включу ли я в нее сведения о Ричарде Гамильтоне.