В конце концов у Генри и Эдит родились двое сыновей, так что страхи по поводу импотенции оказались необоснованными. Все дети Генри были похожи на него, а оба мальчика — если верить семейной фотографии, которую сделала Эдит, — вообще выглядели клонами отца. Черты их матери растворились в хитросплетениях генетического наследования. Только ее большие близорукие глаза появлялись у некоторых потомков. Обе тети отца, незамужние тетушки, имели красивые глаза и с ранней юности носили очки. Я не знаю, как выглядела Мэри Доусон, но и она передала своим детям черты, унаследованные от Генри Нантера.
Первый сын Генри, Александр, родился в 1895 году; его матери было тридцать четыре года, а отцу — пятьдесят девять. Запись в дневнике от 27 февраля, на следующий день после родов, отличается необыкновенной краткостью: «У меня сын». В блокноте рождение сына отмечено тоже немногословно. Ребенку, которому при крещении дали имя Александр Генри, было три месяца, когда в блокноте появилась следующая запись:
Мой сын, подобно большинству младенцев, беспокойный, шумный, жадный и, очевидно, капризный; всегда либо плачет, либо спит. Няне приказали позаботиться о том, чтобы ребенка не было слышно. При прочих равных условиях, и если бы я мог строить нашу жизнь разумно и мудро, если бы у меня не было этих настоятельных потребностей и честолюбивых замыслов, я мог бы удовлетвориться status quo. Но я также благодарен Провидению за то, что ошибался, когда считал, что мои жизненные силы угасают. Просто я устал и слишком много работы. Ее Величество очень требовательна ко мне. Меня вызывают в Осборн и в Балморал, и на такие приглашения нельзя ответить отказом.
И снова Провидение. Но что это за status quo? Очевидно, семейное положение. Время от времени характерная сдержанность Генри проявляется и в «альтернативном Генри», а также в дневнике. По всей вероятности, это означает одно: он считал, что семья больше не должна увеличиваться, а Эдит хотела еще детей. Или нечто иное, о чем я не знаю? Наследство, обещанное кем-то второму сыну? Оно как раз удовлетворило бы «настоятельные потребности и честолюбивые замыслы». Единственным богатым родственником семьи была Доротея Винсент, но у нее самой имелись дочери. Предположение Джуд о том, что Эдит могла унаследовать деньги тетушки, ничем не подкреплено. Но возможно, существовало соглашение, согласно которому деньги наследовал второй ребенок мужского пола? Я должен это выяснить.
Еще один любопытный момент, не замеченный мною — на него указала Джуд, — заключается в том, что в своих заметках Генри не упоминает ни одну женщину, за исключением королевы и ее дочерей. Даже Эдит. Ни Оливию, ни Элинор, ни Джимми. Можно предположить, что «плохие» женщины не заслуживали его внимания, а «хорошие» не могли его заинтересовать и поэтому не удостаивались такой чести. А к какой категории теперь относилась Оливия Бато? В 1896 году она убежала от мужа с любовником, бросив трех маленьких детей. Генри не мог не знать — вскоре это стало общеизвестным фактом. В свете того, что я уже знаю о характере Генри, нет нужды говорить, что он не упомянул о скандале ни в дневнике, ни в блокноте.
Не приходится сомневаться, что королева Виктория очень нуждалась в нем, однако непонятно, почему в середине девяностых его присутствие требовалось так часто. Теперь Генри стал известным специалистом по гемофилии, однако в тот период в королевской семье Англии не было больных гемофилией — лишь несколько человек за границей. Носителями заболевания были сама принцесса Беатрис и ее дочь Эна, а также внучки королевы, принцесса Ирена Гессенская и ее сестра Аликс, мать несчастного царевича, и дочь Леопольда принцесса Алиса. Генри утверждал, что определил наследственность принцессы Беатрис по ее внешности, но современная медицина назвала бы это невозможным, и поэтому любые предположения, что он был способен распознать «носителя» в Ирене или Аликс, когда они приезжали к бабушке, или в маленькой Эне, это все ерунда. И он не рассказал о своем убеждении королеве. Эту тему Виктория отказывалась обсуждать. В любом случае, кроме крайне неэффективного зажимания ран, прикладывания льда и наводящей ужас катетеризации, никаких средств облегчить состояние больного в то время не было, не говоря уже о лечении.
Причина могла заключаться в том, что Виктория любила общество Генри. Ее всегда привлекали высокие, красивые, мужественные мужчины. Она обожала обсуждать недуги (но не гемофилию) и, наверное, провела много приятных часов в своем приморском убежище, жалуясь на ревматизм и ухудшающееся зрение. В 1893 году оно стало совсем плохим. Виктория с трудом могла читать и просила всех своих корреспондентов писать «как можно более черными чернилами». Эти проблемы со здоровьем не были специальностью Генри, однако он был доктором медицины и мог понять их. Виктория доверяла своему главному врачу сэру Джеймсу Рейду, который всегда говорил ей правду, а не только приятное, но, возможно, также получала удовольствие от галантного оптимизма Генри. У него был еще один талант, который могла ценить королева: как и сэр Джеймс, он говорил по-немецки. Многие родственники королевской семьи, от мелких князей до великих герцогов, приезжавшие в Осборн и другие резиденции монарха, плохо знали английский. Генри мог разговаривать с ними на их родном языке, если во время визита им требовалась медицинская помощь.
Во всяком случае, в 1896 году Виктория совершила беспрецедентный поступок, сделав его пэром.
Сегодня нам это кажется странным, но в XIX веке многие яростно выступали против жалования дворянских титулов достойным простолюдинам. В 1856 году королева попыталась сделать судью, сэра Джеймса Парка, лордом Уэнслидейлом, но комитет по привилегиям посчитал, что предлагаемое пожизненное пэрство противоречит сложившейся практике. (Пожизненными пэрами становились и раньше, несмотря на распространенное убеждение, что впервые это произошло в 1958 году.) Комитет решил, что патентная грамота лорда Уэнслидейла не дает ему право на место в Палате лордов, и с этим ничего нельзя было сделать.
Но постепенно ситуация менялась. По мере того как Англия из аграрной страны превращалась в промышленную, фабриканты завоевывали все большее уважение в обществе. При Дизраэли пэрство было пожаловано сэру Артуру Гиннесу, пивовару, в 1892 году в Верхней палате Парламента получил место лорд Кельвин, а три года спустя его примеру последовал лорд Гленеск, первый из многочисленных владельцев газет. Первым из деятелей литературы дворянского звания удостоился поэт Теннисон. Тем не менее для того времени возвышение Генри было необычным. Год спустя вторым врачом, которому пожаловали пэрство, стал сэр Джозеф Листер.
20 мая 1896 года Генри пригласили на присуждение почетных титулов и награждение орденами и медалями по случаю официального дня рождения монарха, чтобы пожаловать титул баронета. Вне всякого сомнения, он с радостью согласился и, посетив герольдмейстера ордена Подвязки в Геральдической палате, выбрал себе титул и девиз на гербе. В дневнике об этом событии свидетельствует следующая запись: «Ее Величество милостиво пожаловала мне, ее скромному слуге, титул баронета». Генри так и не поместил свой герб в рамку, чтобы повесить на стену. Герб до сих пор лежит свернутым в длинном футляре из красной кожи. Интересно, почему? Судя по фотографиям, которые я видел, рамки со всеми другими сертификатами и дипломами висели на стенах его кабинета. Несомненно, ни один из этих документов по ценности не может сравниться с гербом ручной работы, с искусно выполненными рисунками и надписями, с великолепными красками. По тем временам он обошелся в кругленькую сумму, но Генри, тем не менее, держал его в футляре, словно прятал от всех.