К моему удивлению Джорджи стойко переносит все это, отвечая на претензии: «Полагаю, вы правы» или «Я должна что-то с этим сделать». Дэвид единственный ребенок в семье, причем поздний, появившийся на свет после четырнадцати лет брака родителей, и совершенно очевидно — как подчеркивает Вероника, словно я сам этого не вижу, — что они «обожают» друг друга. Время от времени мать и сын обмениваются заговорщическими улыбками. Дэвид явно не становится на сторону матери, но и Джорджи не защищает. Мы с Джуд жадно смотрим на них, понимая, какое удовольствие получим потом, обсуждая все это.
Вероника несколько омрачает мое настроение, выразив надежду, что от нашего разговора тет-а-тет я не буду ожидать каких-либо семейных тайн, поскольку таковых не существует. Однако одну тайну я все же знаю и, когда придет время, намерен предъявить ей письмо Патрисии Агню. Мы садимся за стол. Джорджи великолепно готовит, и еда очень вкусная. Ужин портит лишь Вероника, вопрошающая, не забыла ли невестка, что у нее аллергия на спаржу и она не употребляет сливочного масла. Пьет она много. Не только для женщины ее возраста, а вообще много. Приличное количество джина с тоником до ужина, вино во время еды, ликер после, а в довершение — виски с водой.
Когда Вероника усаживается со своим стаканом, я жду, что она закурит, и гадаю, какой будет реакция Джорджи, но этого не происходит. Вероника громогласно объявляет — для тех, кому интересно, — что бросила курить три года назад, но не из-за легких или сердца, а потому, что от сигаретного дыма кожа становится морщинистой. Потом обращается ко мне:
— Видите ли, я не знала своего деда. Он умер задолго до моего рождения.
За восемь лет, говорю я ей. Мне это известно.
— Говорят, он был ужасно скучным. Не понимаю, почему вы хотите написать о его жизни.
— Не думаю, что он был скучным, — возражаю я. — Он был особенным, выдающимся человеком.
— Да, конечно, chacun а son gout [44] , — говорит Вероника.
Затем Джорджи приносит Святой Грааль. Я настроен к Джорджи благожелательнее, чем обычно — вероятно, это сочувствие к угнетаемым, — и говорю, что у нее чудесный ребенок и она должна им гордиться.
— Надеюсь, ты не собираешься делать это на людях, — говорит Вероника, вероятно, имея в виду приближающееся кормление. Но Джорджи кротко отвечает, что уже покормила сына, что именно этим она и занималась, когда отлучалась на полчаса.
— Видишь ли, люди не всегда замечают твое отсутствие. Нельзя же все время быть центром внимания, — грубость Вероники меня удивляет.
Мы договариваемся о встрече через несколько дней. По дороге домой — вечер чудесный, и мы идем пешком — Джуд замечает, что не завидует тому, кто намерен провести время наедине с Вероникой Крофт-Джонс, но я успокаиваю ее тем, что потом никто из нас ее больше никогда не увидит.
Я перечитываю письма, которые Мэри Крэддок писала своей сестре Элизабет Киркфорд. Мэри жила в доме приходского священника в Фулеме, а Мэри — в Йоркшире.
Первое письмо датировано 1923 годом, через несколько месяцев после того, как Мэри вышла замуж за своего викария. Она пишет о жизни в Фулхэме, где еще сохранилось довольно много сельских пейзажей, о своей работе в приходе, о том, как она помогает в школе. Присутствуют также упоминания о визитах к матери и «девочкам», как она всегда называет своих сестер, Хелену и Клару. Тут чувствуется некоторое презрение, с которым в начале XX века замужние женщины относились к старым девам. Совершенно очевидно, в ее глазах они были «лишними женщинами», не нужными в этом мире, и Мэри удивляется, чем сестры заняты целыми днями.
Следующее письмо Мэри пишет уже беременной, или, как она выражается, «ждущей ребенка». Чувствует она себя прекрасно, в отличие от самой Элизабет, которую, по всей видимости, несколько месяцев тошнило по утрам. Выражается Мэри резко, в своей характерной манере. Женщины слишком много суетятся по поводу этого «совершенно естественного события». Однако она жалеет, что мать и девочки так далеко. Вероятно, другой конец Лондона кажется ей краем света.
В апреле 1924 года появляется ребенок. Та самая Патрисия Агню, написавшая загадочное письмо Веронике тридцать шесть лет спустя. Взглянуть на ребенка собралась вся семья. Элизабет, мать Мэри, присутствовала при родах и была «надежной опорой». Во всяком случае, Мэри радостно сообщает: роды прошли быстро и легко. Клара пока остается у нее в качестве «помощи». Мэри думает, что Клара с Хеленой никогда не выйдут замуж. «У них голова забита всякой чушью, в том числе тем, что они никогда не отдадут мужчине свою душу и тело». В любом случае, довольно грубо продолжает Мэри, такое решение вполне логично, поскольку все достойные молодые люди были убиты на войне. Клара читает книги отца. Должно быть, это «демонстрация», поскольку Мэри уверена, что сестра их не понимает. «Можешь себе представить, теперь она заявляет о своем желании стать врачом — естественно, никто не воспринимает ее слова всерьез».
Следующее письмо почти полностью посвящено их матери Эдит, леди Нантер, которая в 1925 году уже разменяла седьмой десяток. Мать, пишет Мэри, держится превосходно, всегда такая бодрая и практичная. Она, Мэри, по-прежнему считает, что Александр поступил постыдно, продав Эйнсуорт-Хаус «абсолютно через голову матери, без всяких угрызений совести». В ее возрасте переезд — дело нешуточное, но Эдит приняла это очень достойно. Разумеется, в глазах матери Александр не может сделать ничего дурного. Что думает Элизабет по поводу его женитьбы на «этой американке»? Мэри убеждена, что они жили вместе, что очень неправильно и возмутительно, но у нее хотя бы есть деньги, много денег, которые очень нужны Александру. Мама рада, что сын наконец кого-то нашел, хотя «я не понимаю, что она имеет в виду под словом “наконец”. Ведь ему еще нет тридцати».
Отец, умерший шестнадцать лет назад, в этой переписке упоминается всего один раз, причем в контексте похвалы матери. «Конечно, все знают, что только она могла выносить отца. Он никогда никого не слушал, кроме нее. Иногда я думаю, в какого тирана превратился бы отец, не будь он таким преданным мужем, не будь рядом с ним мамы, чтобы учить его мудрости и терпению, — пишет Мэри. — Мама снова взялась за кисть, начала рисовать и сделала милый портрет маленькой Патрисии».
Из всего этого проступает образ Эдит, добавляя новые черты к характеру Генри. По словам дочери — а она, несомненно, знала, что говорит, — он был предан жене, женщине, которую выбрал вместо ее погибшей сестры. И в этом нет ничего удивительного. У меня такое чувство, что я начинаю узнавать свою прабабку: разумная женщина, энергичная и практичная, с достаточно сильным характером, чтобы обуздать Генри. Она не испытывала перед ним благоговейного страха, не находилась всецело в его подчинении. Хорошая и любящая мать, не подверженная сильным страстям, не очень эмоциональная, но с явным стремлением к художественному выражению. Эдит начала фотографировать, как только фотоаппараты стали доступными. Она сделала сотни снимков, в основном своих детей, а также племянников и племянниц, детей ее брата Лайонела. Удивительным в этих фотографиях является полное отсутствие сентиментальности. За редкими исключениями объекты съемки выглядят не «слащавыми», а естественными и живыми. Каким-то образом ей удалось передать утонченность похожей на мать Элизабет, силу характера и язвительность Мэри, папиной дочки, а также скрытое бунтарство Хелены и Клары, так и не нашедшее позитивного выхода. Александр на фотографиях — уверенный в себе и спокойный мальчик, любимец матери, хотя я уверен, что она искренне пыталась скрыть это от остальных. В том числе, конечно, от маленького Джорджа, полуинвалида. На его фотографиях, сделанных матерью, хорошо просматриваются стоицизм и страдание мальчика.