Но в такси, которое везет меня по улице Мэлл, а затем мимо Букингемского дворца, я вновь отбрасываю весь этот сентиментальный вздор и спрашиваю себя, что же я надеюсь получить от Джона Корри. Наверное, нечто неожиданное. Я не могу привести ни одной причины, это лишь подсознательное чувство, интуиция, которой — как однажды сказала Джуд во время ссоры — у меня нет. Мне хочется получить нечто сенсационное, нечто такое, что станет настоящим открытием.
Граф Берфорд — сын и наследник 14-го герцога Сент-Олбанса, прямого потомка Карла II от Нелл Гвин. Это молодой человек со светлыми волосами и бородой. Легенда гласит, что новорожденного ребенка Нелл принесла на мост через реку и, подняв над перилами, угрожала бросить в воду, если Карл не пообещает сделать его герцогом.
Во время ответов на вопросы Берфорд сидит на ступеньках трона, на что имеет право, а когда мы собираемся приступить к обсуждению законопроекта, вскакивает, забирается на мешок с шерстью и кричит:
— Этот законопроект, разработанный в Брюсселе, — предательство! Мы стали свидетелями уничтожения Британии. Впереди пустыня. Ни королевы! Ни культуры! Ни суверенитета! Ни свободы! Защитите свою королеву, свою страну — и отклоните этот закон!
Лорд Онслоу, всегда готовый поспешить на помощь и частенько пресекающий некорректное поведение, старается изо всех сил, пытаясь столкнуть с кресла бородатого фанатика, но ему уже за шестьдесят, а лорду Берфорду тридцать четыре. Я невольно вспоминаю, что в самом начале обсуждения законопроекта Онслоу сказал, что готов вести себя, как футбольный хулиган, лишь бы «то, что будет после меня, было гораздо лучше». Теперь он об этом забыл. Требуются два служителя, чтобы унять Берфорда, но теперь, совершив то, за чем пришел, он держится с достоинством и позволяет герольдмейстеру вывести себя из зала. Разумеется, вся Палата лордов, которая в последний день обсуждения законопроекта набита до отказа, сотрясается от смеха. В официальную стенограмму все это не попадет — вне всякого сомнения, инцидент там отразится как «помеха». Позже я слышу, что лорда Берфорда встречали представители средств массовой информации; его ждет пара дней славы, невиданной ранее.
Это последняя официальная возможность для обсуждения законопроекта. Затем он лишь вернется к нам с поправками Палаты общин, но никто не предполагает серьезных попыток отклонить билль. Леди Джей явно ведет себя как при расставании, заявив наследственным лордам, что пришла пора «поблагодарить вас и попрощаться».
Барри Дреднот не терял времени. Женщина, с которой он живет, сегодня вечером позвонила Джуд и предложила на выбор столько дат для ужина, что моя жена не смогла выпутаться и назвала следующую субботу.
— Смирись, — советует она мне по телефону, когда я звоню ей из Парламента.
— Мне казалось, ты против, — замечаю я.
Я никогда не причислял Джуд к той категории людей, жизнь которых напоминает качели, со взлетами и падениями, но теперь она явно на подъеме, смеется без причины, радостно вскрикивает и поет в душе. Сообщив, что она передумала и хочет пойти, и что это будет весело, Джуд хихикает и прибавляет, что на самом деле ей все равно, ей и так хорошо, и она согласна на любой вариант.
— Значит, я звоню Рим и говорю, что мы не сможем прийти?
— Рим?
— Так ее зовут. Я знаю, похоже на столицу Италии, название духов и все такое… Так что же?
Я не уверен в своей способности противостоять такому энтузиазму, и отвечаю, что раз она согласна, то мы идем, и вешаю трубку, чувствуя себя злобным старым ворчуном. Естественно, я забыл спросить, получила ли она на работе факс от Джона Корри, хотя, наверное, еще рановато. Я возвращаюсь в зал заседаний, где сегодня рассматриваются поправки о составе Палаты лордов в промежуточный период. Уже половина шестого.
Это пустая трата времени, намеренная попытка задержать прохождение законопроекта. Пожизненный пэр из числа лейбористов, лорд Пестон, вызывает ярость оппозиции, сравнив то, что у нас происходит, с дискуссионным клубом, «который любят шестиклассники». Он убежден, что парламент должен быть избираемым, и говорит, что не будет выдвигать свою кандидатуру и вместо того, чтобы «цепляться за мебель», с готовностью уйдет, если возникнет такая необходимость. Большинство наследственных пэров совсем не хотят уходить, в том числе лорд Феррерс, теперь очень похожий на командующего армией генерала, которым он никогда не был. Если Веллингтон выглядел так же внушительно, то не стоит удивляться, что он выиграл битву при Ватерлоо. Поправка лорда Феррерса состоит в том, чтобы пожизненные пэры избирались своими коллегами, пожизненными пэрами, и этот демократический процесс обеспечит всем легитимность. Он ставит поправку на голосование.
— Я просто хочу посмотреть, как все достопочтенные лорды со скамей напротив потащатся через холл для голосования, чтобы не быть избранными.
И мы тащимся — чудесное старинное слово, которое обычно употреблял мой дед Александр, — через холл для голосующих «против», пожизненные и наследственные пэры, и отклоняем поправку, потратив впустую еще три часа. Я не возвращаюсь в зал, а покидаю парламент, дав себе слово вернуться позже и проголосовать за законопроект. Метро — теперь я отказываю себе в такой роскоши, как такси, — уносит меня от Палаты лордов и мыслей о ней, и я переключаюсь на Джона Корри. Если ответ от него окажется таким интересным, как я ожидаю, почему бы не слетать в Филадельфию и не поговорить с ним лично? Все равно я собирался разобраться в теориях Генри, связанных с болезнями крови. Невозможно составить его жизнеописание, не рассказав об открытиях, например, в области гемофилии. Понимаю ли я на данном этапе, как наследуется гемофилия? Другими словами, как работает набор генов? Джон Корри должен знать. Даже если эти заболевания не являются его специальностью, а скорее всего так и есть, он все-таки врач и получил научную степень за исследования, связанные с генами. Совершенно очевидно, что Корри сможет объяснить все это мне гораздо лучше, чем любая книга. Вероятно, мне удастся найти дешевые билеты, туристический пакет, включающий две ночи в нью-йоркском отеле. А там я могу — как однажды уже делал, будучи студентом, — сесть на поезд «Метролайнер», который доставит меня в Город братской любви.
Я добираюсь до дома за рекордно короткое время. Джуд говорит, что если я намерен вернуться в Парламент, то она поедет со мной, сядет на свое место под барьером и будет смотреть, как я себя упраздняю. Она все еще очень возбуждена и, как это всегда бывает в таких случаях, теряет аппетит. Щеки ее разрумянились, глаза сияют. Пока я ужинаю, Джуд сообщает мне, что перезвонила Рим и сказала, что мы с удовольствием придем к ним в субботу вечером. За ужином больше никого не будет, только мы вчетвером. Я не знаю, радоваться ли этому, предполагая, что друзья у Дреднота должны быть ужасными, или печалиться, поскольку некому будет оживить разговоры (можно не сомневаться, что о деньгах, Интернете и шопинге) за столом. Джуд не хочет менять тему; теперь ее желание попасть в Эйнсуорт-Хаус не менее сильное, чем испуг сразу после того, как я передал приглашение Дреднота. Она полагает, что это будет «настоящее откровение», но я, дождавшись паузы, вставляю свой вопрос, не пришел ли мне факс из Америки. Не пришел. Еще рано, говорит Джуд, не следует ждать ответа раньше конца недели.