Она тронула золотую ласточку, о которой Катерина не знала. А знала бы? Попросила бы? Или нашла иного приятеля, из старых, знакомых, каковые ничем не брезгуют? Наверное, радоваться надо, что живой оставили. Но радость эта получается натужной.
Из квартиры Наденька ушла. Вернулась в старый свой дом, который давно уже перестал быть ее домом, сделавшись общим. И странное дело, будто напоминая о днях былых, пахло здесь порченою рыбой. А может, просто запах этот повсюду сопровождал новых жильцов, диковатых, буйных и… и жадных до всего.
– Надька! – новый сосед заступил дорогу, дыхнув в лицо перегаром и кислой капустой. – Дай рубь!
– Нету, – ответила Наденька. И соседа обошла.
В комнату вошла без стука и сестрице пощечину отвесила, давая выход дурному, гнилому, что внутри назрело. А нельзя… как есть нельзя себя так… если попуститься, то скоро станет похожа на этих вот озлобившихся, осатаневших баб, которые лаются друг с другом, точь-в-точь что псы дворовые.
– Успокойся, – повторила Наденька, скорее себе, чем Оленьке, которая, держась за щеку, слезами заходилась. И так жалка была, так нелепа, что Наденька не выдержала, обняла сестру. – Ну что ты… ну успокойся… у тебя истерика, нервы… потерпи, и все наладится.
Оленька же, уткнувшись в острое, отчего-то пахнущее дурно плечо сестрицы, рыдала.
– Не надо… не плачь… Все наладится…
– Да?
– Да, конечно…
– Я не могу так больше…
– Надо, Оленька, ты ведь сильная на самом-то деле…
– Нет.
– Да… и мы подождем… скоро власти наведут порядок… и этих людей, – за стеной вновь слышались крики, и детские, и взрослые, что-то падало, что-то билось. – Их выставят из нашего дома… мы ремонт сделаем… Платье тебе купим.
– Два.
– Хоть дюжину… и детям… Пойдем вместе вновь гулять по набережной…
Оленька затихла, заснула в теплых руках сестры. И в этот миг Наденька сама позволила себе поверить, что все будет именно так. Им вернут дом, и не только дом, но и отцовские заводы… и фабрики тоже… лавки… Дел будет много, но они справятся.
Ремонт, чтобы все наново, чтобы не осталось от прочих времен ничего, и запаха тоже, мерзкого запаха порченой рыбы.
Петюня объявился под вечер и супруге своей, как ни странно, обрадовался:
– Нагулялась?
– Да, – сухо ответила Наденька, у которой не было ни малейшего желания спорить.
– Хорошо, – Петюня потер переносицу. – Нам следует держаться вместе. Приглядишь за Оленькой? Она очень переживает… а я работу нашел…
Он с трудом скрывал радость, и будь Наденька не столь подавлена, она всенепременно удивилась бы, а возможно, и заподозрила бы неладное.
– Теперь все наладится, девочки мои, – он поцеловал Оленьку в щечку, а Наденьку – в сухую руку, кожа которой огрубела. – Вот увидите…
Петюня был уверен: непременно наладится. Главное, чтобы все пошло по плану. План же этот был прост.
Крысиный яд и бутылка хорошего вина, которую у него вышло достать с немалым трудом. Шоколад, сыр и свежее сливочное масло… скажет, что на работе новым пайком порадовали.
Яд добавить в вино. Детей травить Петюня не станет, он не ирод… и сестер бы не тронул, когда б обстоятельства не заставили.
Конечно, Петюня думал о том, чтобы тихо прихватить заветный чемоданчик, но… крик подымут.
Искать станут, рты раскроют, разрушая новую его жизнь, а ведь Петюня уже и документики выправил. В Москву подастся, город большой, шумный, легко затеряться, легко сочинить себе новую биографию. Да и сочинять не надобно, расскажет как есть и о крестьянском прошлом своем, и об учебе, и о работе на богатого купца, который…
Он сам запер дверь.
Сам накрыл на стол, разламывая шоколад крупными кусками. Сам нарезал сыр и белый хлеб намазывал маслом щедро, сунув по куску что дочери, что Надькиному выродку. Подумалось, что надо бы дочку с собой забрать, но Петюня эту идею с некоторым сожалением отбросил: чересчур уж мала. А он с малыми детьми управляться не умеет.
Ничего, в Петербурге вон приюты есть, как-нибудь да не пропадет.
– Садитесь, мои дорогие, – он помог сесть Оленьке, которая ради этакого праздника волосы расчесала сама, и умылась, и приоделась в полосатое платье, смотревшееся неуместно нарядным. Надька осталась в своем, шерстяном, закрытом наглухо, но теплом.
Ласточек надобно будет забрать. В них-то металлу драгоценного чуть, но все одно оставлять жалко. Или нет, он ласточку дочери оставит, велит, чтобы берегла.
А не заорет ли малышка со страху, когда матери дурно сделается? И если заорет, то как быть?
Вино Петюня разливал сам, дрожащею рукой.
– Ну, девочки мои, – сказал он, высоко подняв собственный стакан, вылить который собирался в сапог, – за нас!
Все ж таки страшно убивать самому.
Только успел подумать, как в дверь постучали. Громко постучали. Нагло.
– Кто? – рявкнул Петюня, стакан отставляя. И втайне радуясь этакому замечательному предлогу.
– Открывай.
Голос показался знакомым. Показался, конечно, только показался. Надька вздрогнула, вино расплескала, корова этакая. Ничего, в стакане еще осталось. И в бутылке. Петюня яду столько сыпанул, что и глоточка хватит. А если сама глотать откажется, то он этой твари самолично в горло зальет.
Тварь же вскочила и к двери бросилась.
– Сиди! – запоздало крикнул Петюня, пытаясь за юбку уцепиться, но та из пальцев выскользнула. А Надька уже возилась с замком. – Сиди, кому сказал!
Ускользающее богатство, да что там богатство, сама жизнь, которая в последний миг решила сыграть с Петюней дурную шутку, привели его в ярость.
Он вдруг оказался рядом с Надькой. Хитрая тварь. Скользкая. Вечно мешалась, вечно все портила… и теперь вырывается. Он ее ударом на пол опрокинул, навалился сверху, стискивая горло, не думая больше ни о чем, но лишь о том, что во что бы то ни стало должен напоить Надьку.
Вино ведь готовил! А она вновь…
Кто-то с визгом повис на плечах. Кто-то колотился в треклятую дверь, да так, что дверь эта ходуном ходила, грозя в любой момент рассыпаться. А Петюня стискивал горло, приговаривая:
– Пей, дура, вкусное вино… вкусное…
Он и не услышал, как дверь треснула. И удара по голове не почувствовал, просто Надька, паскудина этакая, вновь из рук вывернулась.