Все видит, все слышит и тем не менее выдергивает одного за другим увесистых золотых карасей. Мне за ним не угнаться.
Кстати, Алешка ловит их только на хлеб. Никогда не насадит на крючок ни червяка, ни кузнечика.
– Мне их жалко, – говорит он.
– А карасей тебе не жалко?
– Караси-то съедобные.
Логика. Особая, Лешкина.
…Вскоре утренняя прохлада потихоньку растворяется, солнышко начинает припекать. Клев становится все ленивее и реже. И тут за прудом дед Строганов включает дисковую пилу. Она визжит на всю округу. Караси прячутся на дно, в глубокий ил, ласточки взмывают в небо, смолкают лягушки и петухи.
После пилы воет электрорубанок. Потом бухает тяжелый молоток… Вот уже которое лето дед Строганов с утра и до вечера гоняет пилу и рубанок. Пилит, пилит, пилит… Строгает, строгает и строгает. Еще и колотит. За это время из этого материала можно было бы построить еще один поселок. Но дед Строганов ничего не построил. Он даже гнилой штакетник перед своим домом не заменил. Куда исчезают напиленные и настроганные доски – для нас большая загадка.
Правда, мы заметили, что время от времени к его сараю подъезжает задним ходом крытый фургон. Вплотную к воротам. Начинается стук-перестук, негромкий говор – идет погрузка. Потом грузчики наглухо закрывают задние дверцы фургона и что-то в нем увозят.
В конце концов мы узнали, что именно. Но лучше бы не узнавали!..
…Утренняя рыбалка заканчивается обычно так: приходит рыжий флягинский кот и копилочкой садится возле ведерка с нашим уловом. Пока мы сматываем удочки, он сидит смирно и жмурится на отражение солнца в зеркале пруда – усыпляет нашу бдительность. Потом одним ударом лапы опрокидывает ведерко, выхватывает из кучки выплеснувшихся в траву карасей самого крупного и удирает с добычей.
Мы собираем рыбу, и тут прибегают собаки звать нас к завтраку. Они уже наигрались, набегались по болоту. Глаза веселые, ушки торчком, розовые языки по колено. Вся шкура в каких-то семенах и разит неизвестной пахучей болотной травой. От которой они сами без конца чихают.
А мама в это время ждет нас и разбирается с дядей Кузей, охранником музея. Вообще-то он никакой не Кузя, его фамилия Кузнецов, но все его почему-то зовут Кузей. Он раньше служил в милиции проводником служебной собаки. Потом их обоих ранили, а когда они выздоровели, то их отправили на пенсию. И сейчас дядя Кузя с Греем подрабатывают: охраняют по ночам местный музей. Они совсем оправились, только дядя Кузя слегка покашливает, а Грей слегка прихрамывает.
И вот стоит дядя Кузя возле нашей мамы босиком и спрашивает:
– Соседка, к вам мой ботинок случайно не забрел?
– С белым шнурком? Забрел, вон под окошком прячется. Грей притащил.
– Вот вредитель, – шутливо сердится дядя Кузя, – он для вашей Греты ничего не жалеет. Все свое ей перетаскал, теперь за мое принялся! Как заявится, строго скажите ему, чтоб домой шел.
– В угол поставите? – улыбнулась мама.
– Без обеда оставлю, – улыбнулся дядя Кузя.
Когда мы шли с пруда с карасями и собаками, Алешка вдруг опять завел разговор о собачьем лае.
– Дим, скажи, правда же собаки по-всякому лают? Это у них такой язык. Радостно, просительно, грозно, вопросительно, жалобно, тоскливо, да? И вот, Дим, тут один художник…
– Что, тоже лает по-всякому? – не сразу врубился я. – Или кусается?
– Нет, Дим, он картины рисует. И, скажи, ведь каждый художник рисует по-своему, да? Как собака лает.
Вот тут я даже остановился. Что-то почувствовал. И строго, как мама, спросил:
– Алексей! Что ты опять затеял?
– Еще ничего, Дим. Я еще только думаю. Я тебе потом все расскажу. Но еще не скоро. После завтрака.
Когда мы вернулись на нашу как бы дачу, нас уже ждала на столе сковорода, полная яичницы, а у порога стояла миска, полная собачьей каши. Мы с Алешкой дружно навалились прямо на сковородку, а Гретка с Греем дружно зачавкали из общей миски. Хорошая миска, вроде тазика.
– Все, – сказала мама, когда мы вхолостую заскребли вилками по пустой сковороде, а собаки загремели пустой миской, – марш на антресоли досыпать, а ты, Грей, живо домой, сейчас тебе там будет!
Грей еще раз облизнулся, благодарно помахал маме пушистым хвостом, забрал ботинок и нехотя, прихрамывая побрел домой, а мы с Алешкой забрались на свой чердак.
Алешка сразу же схватил бинокль и, не отрываясь от него, стал мне рассказывать про художника, который лает, и про собак, которые рисуют картины.
Правда, он все время прерывал свой рассказ сообщениями обо всех делах в поселке. Вроде того, что тетя Зина повесила сушиться ковры на заборе, дед Строганов потащил в сарай очередную доску, а флягинский рыжий кот все еще доедает нашего карася на крыше сарая и шипит на ворону, которая пытается тоже ухватить кусочек свежей рыбки.
Поэтому я передам Алешкин рассказ своими словами. Потому что с этого рассказа все и началось…
Несколько дней назад, в одно прекрасное утро, когда мы вернулись с рыбалки, Алешка вдруг умылся! Вдруг постирал свои кроссовки! Вдруг сменил свою драную футболку на менее драную!
– Ты куда нарядился? – с подозрением спросила мама.
– К дяде Кузе, клещей вытаскивать, – соврал Алешка не моргнув глазом.
– И где это он клещей нахватал?
– Это не он, это Грей.
Клещи для собак – это большая беда. Если их просмотришь, собака может погибнуть. Поэтому мы очень за этим следим. Но Грей эту процедуру не любит и дяде Кузе дается с большой неохотой. А Лешке – пожалуйста, делай что хочешь. И слушается его, как примерный ребенок. «Сядь, встань, повернись другим боком, ухо отклячь». Алешка щедро поливает впившегося клеща подсолнечным маслом и немного погодя выкручивает его, как ржавый шуруп из доски. Грей все это терпит, только потом требует чего-нибудь вкусненького. Больше всего любит семечки. Но без шелухи. Ему надо, чтобы кто-нибудь, хороший человек, их погрыз. И такой человек всегда находится.
Но на этот раз хороший человек направился не к дяде Кузе, а в недалекий небольшой городок. Или большой поселок. В местный музей. Мы там уже бывали, там довольно интересно и много всяких ценных экспонатов. Поэтому по ночам этот музей охраняют Грей и дядя Кузя.
Музей находился в облупленной дворянской усадьбе какого-то давнего века, но внутри он очень красивый. Все в нем такое старинное и историческое. В одном зале даже карета стояла с мягкими сиденьями и на ременных рессорах. Алешка, конечно, ухитрился в нее залезть – покачаться. Экскурсовод тетя Липа, делая большие от восторга глаза, говорит, что этой карете пятьсот лет. И что в ней какой-то древний царь ездил. «Доисторический», – сказал мне Алешка. У него все, что было до его рождения, доисторическое.