Если бы я не работал на «Мосфильме», я бы никогда не поверил в эту историю. Даже не все, кто сейчас там работает, верят, что это было на самом деле. А потому я не собираюсь ни уверять вас, ни доказывать правдивость моих слов. Я просто расскажу то, чему сам свидетель, поскольку вся история разворачивалась на моих глазах и — больше того — я был ее невольным участником.
Все началось в июле 2014 года в Пятом павильоне, днем, буквально за минуту до съемки первого дубля. Тут для непосвященных нужно пояснить, что Пятый павильон (а также все остальные съемочные павильоны «Мосфильма» от Первого до Девятого) — это такой огромный ангар, в котором работники нашего «Декорстроя» по эскизам и чертежам киношных художников строят декорации, нужные для съемок той или иной кинокартины. Декорации бывают самые разные — от простой деревенской избы или московской коммунальной квартиры до парижской улицы, дворцовых покоев Ивана Грозного и футуристических интерьеров звездолета XXIII века.
В этот день мы снимали довольно дорогой объект — крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого, с фонтаном посреди мозаичного пола и креслом для Понтия Пилата. За колоннами был сад — не нарисованный, а почти настоящий — с декоративными деревьями, в которых мы поселили настоящих ласточек, чтобы, привлеченные струями фонтана, они, как сказано у Булгакова, сами залетели под колоннаду, оживляя статичность диалога Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри. Дальше, за садом были видны упомянутые Булгаковым конные статуи гипподрома — правда, не реального, а нарисованного на стене павильона, но умело размытого туманной дымкой белого пара, создающего эффект отдаленного миража и зноя. А нависающие с потолка прожекторы палили на эту декорацию так мощно, что актерам не нужно было играть изнуряющую иерушалаимскую жару — зной на площадке был как в Аравийской пустыне.
И вот в ту секунду, когда все было готово — великий Стас Ярваш в белом, с кровавым подбоем плаще Понтия Пилата, гениальный Иван Безлуков в разорванном голубом хитоне Иешуа, невзрачный Обводников с куском пергамента — секретарь Пилата, и великан Варуев в доспехах кентуриона Крысобоя уже стояли за софитами, чтобы по сигналу второго режиссера войти в кадр, — в эту секунду классик нашего кинематографа Андрей Витольдович Верховский, дождавшись прилета ласточки к фонтану, поднял, наконец, руку и своим барским голосом сказал: «Приготовились! Тишина в павильоне! Мотор!» «Хлопушка» Люся ту же метнулась к объективу, чтобы скороговоркой объявить: “Мастер и Маргарита”, кадр сорок четвертый, дубль первый!» — но именно в этот момент кинооператор Сергей Акимов, нажав кнопку мотора камеры, вдруг закричал со своего операторского крана на весь павильон:
— Ё…! Уберите девку из кадра!!!
Ласточка испуганно вспорхнула из фонтана и, стрижа воздух острыми крыльями, улетела куда-то под колосники. А мы ошалело захлопали глазами — какую девку? Никаких девок в кадре не было и быть не могло.
Тут Акимов, снявший дюжину шедевров нашего кино, и сам, отлипнув от окуляра камеры, увидел, что никаких девок нет на съемочной площадке.
— Блин! — сказал он в сердцах и виновато посмотрел на режиссера. — Померещилось…
Верховский сдержанно кашлянул:
— Кх… Пить меньше надо.
— Меньше кого? — ревниво спросил в стороне Понтий-Ярваш.
Все рассмеялись. О пивческих способностях Акимова и Ярваша на «Мосфильме» ходили легенды.
— Тихо! — снова приказал Верховский. — Тишина на площадке. Ждем ласточку.
Мы замерли.
В мертвой тишине павильона стало опять слышно, как, точно по Булгакову, «вода пела замысловатую приятную песню в фонтане».
Наконец этот чистый струящийся звук успокоил птиц, одна из ласточек впорхнула из сада на балкон и села к фонтану точно по центру кадра. Лучшей мизансцены быть не могло! Верховский, чтобы не спугнуть ласточку, негромко сказал: «Внимание! Мотор!», Серега Акимов, сидя на операторском кране, снова прильнул к окуляру камеры, и Люся опять возникла с хлопушкой перед объективом.
— Стоп! — вдруг громко сказал Акимов, выключил камеру и повернулся ко второму режиссеру: — Тимур, твою мать! Какого хрена эта сука делает на площадке?
Это уже было ЧП. Мало того что Сергей снова сорвал съемку, так он еще и публично, при всей группе матерно оскорбил дагестанца Тимура Закоева!
Тимур напрягся так, что худая его фигура превратилась в клинок, загорелая лысина побелела, а на темном ореховом лице разом вспухли и ноздри, и скулы.
— Какая сука? — сухим голосом спросил он у Акимова.
— Вон сидит у левой колонны! — показал Сергей на совершенно пустую балюстраду и тут же сам увидел, что ни у левой, ни у правой балюстрады нет ни души. — Что за хрень? — пробормотал он и правым глазом снова припал к окуляру камеры. — Да вот же! — и позвал Верховского: — Андрей Витольдыч! Смотрите!
— Я и так вижу, — сдержанно произнес Верховский. — Там нет никого.
— А вы сюда идите, сюда! — настойчиво сказал Серега. — Посмотрите в камеру.
Сделав принужденное лицо, Верховский подошел к операторскому крану. Мы с интересом ждали развязки. Хотя ты и лучший оператор страны, лауреат трех «Золотых орлов», но чтобы так, до чертиков в глазах, упиться накануне съемок! Решится ли Верховский отстранить его от съемок?
Между тем Акимов уже уступил Верховскому свое место на операторском кране, и Верховский присел к камере, прильнул глазом к объективу. Потом отстранился, глянул на съемочную площадку и — снова правым глазом к окуляру объектива.
— Ничего не понимаю… — растерянно пробормотал он. — Тимур, можно вас?
Эта его манера ко всем, даже к осветителям обращаться на «вы» не только устанавливала дистанцию между ним, небожителем, и нами, смертными, но не раз помогала и нам, грешным, сдерживать свои эмоции. Закоев, дергая скулами, подошел к операторскому крану.
— Взгляните… — и Верховский уступил ему место у камеры.
Сопя раздутыми ноздрями, Закоев заглянул в объектив. Потом так же, как Верховский до него, поверх камеры посмотрел на колоннаду и фонтан и — снова склонился к камере.
Мы во все глаза следили за этой сценой. Поскольку старик Верховский, как и еще несколько живых мастодонтов эпохи советского классицизма, не признавал мониторов, дублирующих камеру, мы не могли видеть того, что видел кинообъектив. Но что они, все трое могли видеть в камере, чего не видели мы?
Между тем Закоев, которого из-за его бешеного характера дважды исключали из ВГИКа и не дали диплом режиссера-постановщика, вдруг каким-то кошачьим движением сошел с операторского крана и вкрадчивой походкой кавказского барса устремился на съемочную площадку. Он шел так осторожно, что, минуя фонтан, даже не спугнул ласточку, которая продолжала безмятежно наклоняться к воде и пить ее своим крохотным клювиком. Не останавливаясь и не отрывая глаз от левой колонны — так хищный зверь подкрадывается к своей добыче, Закоев достиг этой колонны и, растопырив руки, стал шарить у ее подножия. Потом выпрямился, посмотрел на Акимова и Верховского и крикнул им: