Он шел по темному проспекту, не удивляясь тому, что этот еще недавно наводненный людьми жаркий проспект теперь столь пустынен и никому не нашлось здесь места…
— Нет никому места. И мне — тоже…
Его губы прошептали это беззвучно. Впрочем, последнее время он сам был беззвучен. «Слишком много бед обрушилось на меня, — подумал он. — Слишком много… Прости, господи, что больше я не могу быть кротким и терпеливым. Как-нибудь потом попытаюсь объяснить тебе, почему так произошло. Но не сейчас…»
Шаги отдавались в ушах, казались оглушительной канонадой, хотя он знал, что это только обман слуха — чувства, распаленного страхом.
Он так целеустремленно двигался к цели, что почти начал забывать про него. Про страх, ставший последнее время его постоянным спутником, настолько постоянным, что он привык к нему и перестал обращать на него внимание.
* * *
Жара и комары сделали свое дело. Я проснулась и взглянула на часы. Половина третьего… Ничего себе. Кажется, мне скоро придется забыть о том, что по ночам люди спят.
Когда просыпаюсь, я не могу вновь заснуть довольно долго. По радио передавали какую-то бурду, слишком бодрую для такого времени суток. Я прошла в кухню и налила себе обжигающе холодной минералки. В жару я могла спасаться только с ее помощью.
Улица была пустынной.
Я прикрыла глаза. Ночью тебе везде мерещатся странности. Как будто только присутствие людей делает этот мир нормальным, ей-богу… В душе я была не согласна с собственным постулатом. Если уж кто и делает сей мир похожим на огромный балаган, так это исключительно люди. Значит, отсутствие оных как раз и дарит уставшей от них природе долгожданный покой. Впрочем, показавшаяся в отдалении фигура явно собиралась его нарушить.
Человек шел так, будто что-то для себя решил. Очень важное и не весьма для него приятное. Я затруднялась определить его возраст. Музыка сменилась. Очередной щемящий опус Майка Олфилда наполнил ночь отголосками таинственности.
Я проводила взглядом одинокую фигуру. Сейчас мне отчего-то показалось, что этот странник — монах-капуцин. Может быть, из-за капюшона?
Страстная и пылкая любовь заставила странного прохожего покинуть стены обители поздней ночью и отправиться на свидание к даме сердца.
«Ну, конечно, — усмехнулось мое второе „я“. — Вот так все и было. Человек просто возвращается с работы или с дружеской попойки, а Танечке все романтические бредни мерещатся… Возлюбленные в кринолинах».
— С тобой скучно до омерзения, — поведала я голосу разума, тяжко вздохнув при этом. Надо же быть таким трезвым, просто умереть от тоски можно!
«А с тобой — погибнешь, сраженный… „Вот пуля просвистела — в грудь попала мне…“ Если бы в твоей голове было побольше рассудка, то есть меня, и поменьше романтически-авантюрного бреда, насколько бы спокойнее жилось…»
— Угу, — буркнула я. — Вот прямо от спокойствия этого твоего непомерного я бы точно на второй день преставилась. Увеличившись от тоски в объемах кило на двадцать…
Я бросила еще один тоскливый взгляд в тот переулок, где исчезла фигура монаха-капуцина, отправившегося к возлюбленной нарушать обет безбрачия. Конечно, ты права, злобно протелепатировала я своему «альтер эго». Он задержался на работе. Или возвращается с попойки. Но если ты думаешь, что от знания этого факта мне стало веселее, то крутенько ошибаешься…
Дело в том, что целую неделю я маялась от тоски и скуки, буквально не зная, чем занять свое пылкое воображение и чем утолить жажду деятельности. А ведь виновата в этом была я сама — объявила, что у меня тайм-аут и я устала!
Сначала мне даже нравилось лежать, читать, смотреть телевизор. Глупости, которые оттуда неслись, я воспринимала с блаженством, книги читала с упоением самые разные — все, что попадалось мне под руку, в результате чего создался отчаянный винегрет из Диккенса, Германа Гессе, Стивена Кинга и Джеки Коллинз. Если первые три прекрасно сочетались друг с другом, то бедняжка Джеки, как все женщины, поспешила поддаться их влиянию, отчего и показалась мне ужасно мрачной. В конце концов я начала подвывать. А телефон молчал. Ну не станешь же навязываться клиентам сама? Звонить и спрашивать: «У вас случайно ничего не украли? И никого не убили? А сами вы ничего украсть и никого убить не собираетесь?»
В конце концов вынужденный отпуск сделал свое дело, и у меня смешались день и ночь. Поскольку некоторые дни я просто спала, а ночами развлекалась, как и теперь. Пила кофе, слушала музыку и пялилась в окно, ожидая чего-то экстраординарного в своей жизни. Придумывала истории про прохожих, встречающихся мне, и искренне жалела, что отказалась съездить в Англию, как мне предлагали. В тот момент мне казалось, что отдохнуть по-настоящему я смогу только в собственной квартире. Вот и отдохнула — до оскомины…
* * *
Ритка тосковала в родительской квартире, которую необходимо было стеречь ввиду того, что количество материальных ценностей в оной резко превосходило количество Риткиных ценностей. А так как в очередной раз Ритку посетила глубокая сердечная тоска, она не могла заснуть и после тяжелой и изнурительной борьбы с бессонницей смирилась и решила выжать из создавшейся ситуации максимум удовольствия. Духота и комары ее, неспящую, уже не волновали. Она открыла все окна, налила себе кофе — если уж нельзя и так заснуть, то никакой особенной причины нет отказываться от этого бодрящего напитка.
По радио играл любимый Майк Олфилд, побуждая Ритку к романтичному и возвышенному состоянию, но Ритка знала, что это вредно для ее организма, и выставилась в окно, наблюдая за темными глазницами домов в тщетной надежде отвлечься от мыслей о незадавшейся личной судьбе. Судьба в очередной раз одарила Ритку свинячьей улыбкой в лице голубоглазого красавца брюнета, исчезнувшего раньше, чем Ритка успела осознать всю глубину своего очередного чувства. В общем-то, он поступил банально. Так делали все прежние Риткины кавалеры, и этот ничего существенно нового в ее жизнь не привнес. Разве что исчез немного быстрее, чем остальные.
Ритка пялилась с остервенением в темные окна и старалась отучить себя от вредной привычки обдумывать случившееся и анализировать его в попытке отыскать свои ошибки. Этому, на свою беду, она научилась у матери, и Ритка никак не могла теперь отвыкнуть от такой безобразной манеры. Как она ни старалась, все равно не видела за собой вины — разве что слишком была милой и ненавязчивой…
В тот момент, когда она мечтательно и грустно пыталась представить себе достойного рыцаря, припадающего перед ней на одно колено, а лучше вообще падающего ниц и протягивающего ей, Ритке, вырванное из груди ради ее скромной особы сердце, в доме напротив, прямо перед Риткиным окном, зажегся свет.
Обрадованная Ритка собственный светильник тут же выключила, из этических соображений. Во-первых, чтобы человек не думал, что за ним подглядывают, а во-вторых, чтобы сам не подглядывал. Ритка по случаю духоты разгуливала по квартире абсолютно обнаженной, прямо как гойевская маха. При чем тут маха, Ритка объяснить бы не смогла, просто вспомнилось. Сама Ритка к махам отношения не имела, работала скромной секретаршей, и в связи с этим у нее было очень мало тех ценностей, которые она призвана была охранять в родительской квартире.