Против воли какое-то доброе чувство шевельнулось в душе – да тут же и погасло, подавленное вспышкой гнева. Разве можно верить признаниям Фабьена?! Французы всегда ввязываются в любовные интрижки – вот и победил национальный характер, заставил придать откровенной, расчетливой охоте видимость страсти нежной. И скорее всего тогда у Фабьена возобладала не жалость, не забота об Ангелине, а трезвое опасение: смерть своей внучки Измайловы без отмщения не оставят. Или графине де Лоран нужна была живой дочь Марии Корф, чтобы сделать ее своим послушным орудием? Ведь превратила же она в тряпку собственного сына! Даже об отечестве своем он говорил безо всякого чувства, обвинял свою мать во всеуслышание в каких-то непонятных непотребствах (Ангелина вся передернулась, вспомнив, как Фабьен и мадам Жизель вчера беззастенчиво оскорбляли друг друга), а потом пальцем не пошевельнул, чтобы отбить ту, в кого был якобы влюблен, у позорившего ее Моршана. Желание всем понравиться было смыслом его жизни и помогало ему жить приятно, беззаботно. Он хотел нравиться матери, хотел нравиться Ангелине… но не смог постоять ни за ту, ни за другую – просто подчинился силе – и бросил Ангелину на произвол судьбы.
И тут Ангелина обнаружила, что березовый ствол, к которому она прислонилась, как-то странно дрожит – даже чешуйки бересты на нее сыплются, потребовалось некоторое время, чтобы понять: дерево трясется потому, что ему передается дрожь Ангелины. Но то была не дрожь страха, а беззвучный, безудержный хохот!
Все тело, все существо ее сотрясалось от смеха, ибо только сейчас Ангелине оказалась понятна ее собственная глупость; и даже не в том эта глупость состояла, что она слепо доверяла людям, злоумышлявшим против нее самой и ее семьи, а в том, что заведомо ощущала себя беспомощной, лишенной против них всякого оружия.
Но ведь это не так! Не только на свою голову навлечет беды Ангелина, если развяжет язык и проболтается о «трех бабах». Пусть даже мадам Жизель пустит в ход выдуманные слухи и грязные сплетни об Ангелине! Да у всякого-любого, их услышавшего, сразу же возникнет вопрос: что же это за комната со стеклянной стеной в доме почтенной, богобоязненной француженки? И что за люди те зрители, кои наблюдали сцену позорную, никак в нее не вмешиваясь?
Конечно, только такая глупая курица, как Ангелина (она с досады даже постучала себя кулаком по лбу), могла принять на веру угрозу мадам Жизель и не подумать, что каждое злодейство француженки рикошетом воротится к ней же!
Ангелина расправила плечи и, зажмурясь, подставила лицо теплому ночному ветерку. Тихо было вокруг, блаженно тихо. Воистину – тишина царствовала над миром. Взошла луна. Ясный свет разливался по зелени листьев, воздух напоен был свежими ароматами близкой осени. Ночь дышала шелестом трав и листьев. Это просто чудо… просто чудо, что сотворило с Ангелиною появление Никиты, уверенность в его любви! Неизъяснимые силы пробудились в ней, жизнь обновилась, засияла многоцветно, и все теперь казалось не страшно, все по плечу, все возможно! Конечно, она пойдет домой, к ней придет Никита; они вновь предадутся любви – уже не таясь друг перед другом, не стыдясь того огня, который возжигают друг в друге. И может быть, потом Никита попросит ее руки…
Ангелина встряхнулась. Мечты и прежде, случалось, заводили ее слишком далеко. Ну судьба рассудит, суждено ли им стать явью. А пока осталось исполнить последний долг этого вечера: зайти в мастерские, где уже стихла суматоха, и все рассказать Меркурию и Дружинину.
Она не знала и не могла знать, конечно, что, воротись сейчас домой, вся жизнь ее – и не только ее, но и Никиты, и Меркурия, еще десятков, даже сотен людей! – сложилась бы совсем иначе. Но никому не дано предвидеть судьбу свою, а к счастью, к несчастью ли – одному богу известно.
В мастерские Дружинина пускали по паролю, но Ангелина его не знала. Поэтому она просто пошла вдоль забора, осторожно ведя по нему ладонью, рискуя занозить руку, но твердо зная: нет на Руси такого забора, в котором не отыскалась бы сломанная доска!
Идти, однако, пришлось долго. Ночь шептала, вздыхала, шуршала… Ангелина не раз и не два вздрагивала от причудившихся совсем близко шагов, но стоило остановиться ей – стихали и шаги: это, верно, было всего лишь эхо ее собственных. Мерещилось ей и чье-то запаленное, тяжелое дыхание, но оглядывалась – ни души! Она изрядно удалилась от ворот и уже подумала, что этот забор – исключение из российских правил, как вдруг ладонь ее нащупала изрядную щель. Ангелина с облегчением перевела дух, убедившись, что щель пусть невелика, но ей как раз по стати. Хороша б она была, застрянь меж досок! Не покличешь ведь на помощь Меркурия! А кстати, не мешало бы подумать, прежде чем лезть за забор: как она сыщет своего знакомца? Она осторожно сунула голову в щель, озираясь, – да и ахнула так, что сердце чуть не выскочило из груди, а из глаз искры посыпались: кто-то пребольно вцепился ей в волосы. Ангелина взвыла в голос; руки, немилосердно схватившие ее, чуть ослабили хватку, раздался изумленный вскрик:
– Девка! Ей-пра, девка! – А потом те же руки подтащили ее к фонарю, привешенному на шест, и Ангелина, с трудом разлепив склеенные слезами глаза, увидела совсем близко крупную, конопатую физиономию, имевшую выражение самое ошарашенное. Впрочем, службу свою обладатель сей физиономии все же знал: не выпуская Ангелининой косы, свистнул в два пальца, и в то же мгновение невдалеке раздался топот бегущих ног, и тьма выпустила в световое пятно две бегущие фигуры, в которых Ангелина с восторгом узнала капитана Дружинина и Меркурия. Но если первый при виде Ангелины и вцепившегося ей в косы солдата замер как соляной столб, то второй действовал решительнее: вмиг Ангелина была вырвана из немилостивых лап, а стражник повис над землей, воздетый Меркурием за шкирку. Разъяренный бывший инок уже готовился двинуть со всего плеча в зажмуренную физиономию перепуганного сторожа, но тут Дружинин опамятовался и сделал что-то такое – Ангелина даже не заметила его движения, – от чего Меркурий отлетел в одну сторону, а полузадохшийся солдат – в другую.
– Вольно, Ковалев! Я полагал, ты заснешь на посту, а тут гляди что приключилось: мало спалось да много виделось! – проговорил Дружинин сдавленным голосом, и не будь Ангелина так перепугана, она поклялась бы, что суровый, сухой капитан с трудом сдерживает смех. – Но теперь мы уж тут сами как-нибудь…
Солдат поспешно отступил в темноту, и Дружинин, грозно нахмурясь, воззрился на Ангелину. Однако не сдержался и разразился хохотом:
– Простите великодушно, сударыня, но… какими судьбами?