Гостеприимство тетушки Марго объяснялось очень просто: после брака все ее немалое состояние перешло в руки Жана де ла Фонтейна, который, озабоченный судьбою племянника, так составил свое завещание, что жена его вновь получала право распоряжаться деньгами при двух условиях – ее заботы об Оливье и его к ней почтении. Условие сие было известно всему Бокеру (городок-то маленький!), а потому Оливье и тетушке Марго оставалось лишь делать хорошую мину при плохой игре. Оливье никогда не жаловался на теткину болезненную скупость, никогда не вступал с нею в пререкания, а только нахваливал знакомым свою жизнь: «Ах, брат, война дает цену вещам! Сколько раз, вымокший от дождя или снега, на сырой или промерзлой земле, я мечтал о хорошей постели и хоть какой-нибудь еде, а теперь – не сытому хвалить обед! Я пью из чаши радостей и наслаждаюсь». Тетушке Марго тоже приходилось и заботиться о племяннике – правда, согласно своему пониманию, втихомолку жалея о том, что он воротился с войны столь быстро… что вообще воротился! – и держать его в узде и послушании еще одной оговоркою дядюшкиного завещания: он мог унаследовать капитал мадам де ла Фонтейн, но лишь после ее особого о том распоряжения; в случае, если тетка умрет, не оставив завещания, все немалые деньги переходили в пользу благотворительных учреждений Бокера, Тараскона, Авиньона и еще двух-трех близлежащих в долине Роны городов – на лечение заболевших вследствие мистраля. Ведь именно мистраль стал причиною воспаления мозга у Жана де ла Фонтейна, сделавшись его воистину смертельным врагом. И хотя Оливье запальчиво уверял, что мистраль заодно свел дядюшку с ума, ежели он написал такое завещание, Ангелина полагала, что, пожалуй, мистраль наделил умирающего особенной проницательностью: ведь, не окажись в завещании такой оговорки, Оливье наверняка не сдержался бы и однажды убил бы свою невыносимую тетушку. И, наверное, случилось бы это именно в тот день, когда свирепствовал мистраль.
Этот северный ветер встречал на своем пути длинную долину, по которой Рона текла с севера на юг. Долина же, точно поддувальные мехи, удваивала его силу. Так что, когда в Бокере свирепствовал мистраль, всякий только и искал, куда укрыться. Солнце могло ярко сиять, но нестерпимый холодный ветер проникал в самые защищенные жилища и так действовал на нервы, что приводил в дурное расположение духа даже самых бесстрастных людей, нервных же и больных терзал до сумасшествия. Оливье рассказывал, что Страбон [83] называл его «черным бореем», и не зря – жизнь здесь становилась невыносимою при мистрале. Да и без него Ангелине скоро сделалось в Бокере невмоготу.
* * *
Говорили, что в конце июля в Бокере проходит праздник для всех – знаменитая ежегодная ярмарка, которая на неделю собирает сюда торговцев из Каталонии и Бретани, Лиона и Генуи, Марселя и Тулузы, Бордо и Гренобля, Нима и Баланса – то есть Бокер становится центром вселенной, и здесь собирается столько народу, что всякая женщина может быть уверена, что никогда больше не встретит человека, с которым позволила себе минутную слабость, в эти дни в Бокере никто ничего не принимает всерьез, кроме неуплаты по векселю!
Однако, за исключением времени ярмарки, нет более скучного места в мире, чем этот маленький и безобразный городок. Желающие попасть на ярмарку снимают дома, дворы, сараи на год вперед, и плата за них так высока, что на нее бокерцы живут целый год. Поэтому они и не занимаются никакими ремеслами и питают отвращение ко всякому труду, вследствие чего постоянно зевают. В Бокере как бы начисто забыли, что этот город был прославлен творениями трубадуров, что здесь разыгрался очаровательный роман Окассена и Николлет, приемной дочери виконта де Бокера. Ангелина же знала об этом потому, что это была любимая книжка княгини Елизаветы, но о ней не знал даже Оливье.
Маленький городок во Франции – это совокупность отдельных семейств, ведущих замкнутый образ жизни. В самой дружной семье через год совместного существования уже не о чем говорить – обо всем давным-давно переговорено. И поэтому бокерцы, как беременная женщина на солененькое, набросились на рассказы Оливье о войне и его отношениях с «кузиной из России». Все с нетерпением ждали, когда, согласно законам жанра, молодой де ла Фонтейн поведет хорошенькую, печальную Анжель под венец, – и ежедневно бокерцы судачили, удивляясь, почему этого не происходит.
Как и многие страстные женщины, Ангелина могла придумать сложнейшую и грандиозную ложь и сама поверить в нее, однако ей никак не удавалось внушить себе, что она любит Оливье. Он не был ей неприятен: ласковый, как мурлыкающий кот, изощренный в затейливых ласках… Она ложилась с ним в постель, с удовольствием копила в себе маленькие, но такие волнующие, такие приятные ощущения, лелеяла их, и порою они даже, собравшись все воедино, одолевали душевный холод Ангелины, но это случалось, увы, так редко! Заниматься любовью с Оливье было все равно что пытаться собрать роскошный букет на клумбе в вершок величиной. Однако Оливье не считал Анжель бесчувственной, он ведь не знал, что поначалу только мысли о Никите, только мечты о нем были единственным утешением и отрадой Ангелины; он не знал, что, будучи ро́зно с собственным сердцем, которое жило и билось только для него, неоцененного и навеки потерянного, она иногда уступала греховному наслаждению, крепко зажмурясь, вообразив себя в объятиях Никиты. А поскольку она сама была слаба, то воображением обладала огромным, и ей не раз удавалось взобраться на вершины наслаждения. Однако все чаще, распалив себя воспоминаниями, Ангелина чувствовала такой неистовый жар в чреслах, что спешила отдаться Оливье где только могла: на столе, на кресле, на ларе с мукой, лишь бы не на глазах у тетушки Марго, и вскоре ей достаточно было представить глаза или губы возлюбленного, чтобы тотчас удовлетворить свою страсть.
Оливье и не догадывался, что он для Анжель – только орудие ее неутомимого сладострастия, что на его месте мог быть всякий другой мужчина, когда бы она сумела одолеть свою брезгливость и дать себе труд увлечься хоть кем-то… за невозможностью принадлежать Никите.