– Но, дорогой, ведь это единственный способ сохранить фигуру. Правда, девочки?
Их головы в унисон кивают за густым облаком табачного дыма.
И тут наконец это происходит – меня замечают!
– А это, должно быть, ваша жена-а-а! – восклицает Пенни, поворачиваясь ко мне.
Она недоуменно качает головой, так широко разводя руками, словно я должна броситься к ней в объятия. Я пребываю в замешательстве и уже почти готова шагнуть ей навстречу, когда она внезапно опускает руки и воркующим голоском объявляет:
– Вы просто обворожительны!
Поворачиваясь к остальным за подтверждением, она вопрошает:
– Ну разве она не обворожительна?!
Я глупо улыбаюсь, пока они дружно разглядывают меня.
Мне на помощь приходит муж.
– Дамы, а как насчет чего-нибудь выпить? Не хотите ли повторить?
Он пытается привлечь внимание бармена.
– О, да ты настоящий ангел! – Мона гладит его по голове. – Нам всем шампанского!
Он поворачивается ко мне.
– А тебе?
– О да, конечно, шампанского. А почему бы и нет?
С видом собственницы Мона берет мою руку и слегка пожимает ее – обезоруживающий жест, который могла позволить себе только ваша лучшая подруга, когда вам было по десять, и который заставлял ваше сердце буквально выпрыгивать из груди от радости. Мое сердце сейчас тоже трепещет от этого неожиданного проявления показной любви, и я почти ненавижу себя за это. Я уже подходила к этому краю и знаю, как опасно позволить ей соблазнить себя, хотя бы даже на секунду.
– А теперь, Луиза, расскажи-ка мне, как у тебя дела. – Ее голос полон поразительной властности и глубины. – Я хочу знать все!
– Ну… – Мысленно я лихорадочно перебираю факты своей жизни, пытаясь отыскать среди них какой-нибудь, достойный внимания.
Подруги Моны разглядывают меня в ожидании.
– Да в общем-то дела у меня идут хорошо… Нет, Мона, действительно хорошо.
– А как твои родители? Какая погода в Питсбурге? Луиза из Питсбурга, – поясняет она остальным.
– Спасибо. У них все хорошо.
Она кивает. Я чувствую себя как абитуриентка на экзамене, а она, как и полагается хозяину положения – экзаменатору, вытягивает из меня ответы, когда я начинаю испытывать затруднения.
– Ты сейчас работаешь?
Слово «работаешь» она произносит с особой значимостью, как делают все, кто принадлежит к миру шоу-бизнеса, ибо для этих людей понятия «работать» и «иметь работу» разделены огромной бездной.
Я прекрасно знаю это, однако отказываюсь подыграть.
– Да, я по-прежнему работаю в труппе театра «Феникс».
– Но это работа на сцене? Видите ли, Луиза у нас вроде как актриса, – сообщает она подругам в качестве пояснения.
– Да, я была актрисой, – запинаясь, бормочу я. Вечная история – как бы я ни старалась, она всегда ловит меня на слове. – Правда, мне мало доводилось играть. А сейчас нет… я работаю не на сцене, а в театральной кассе.
– Понятно. – Она улыбается так, словно ей понятен какой-то более глубокий смысл, который ускользает от меня.
И тут Дориан задает мне самый ужасный вопрос:
– Но мы могли вас где-нибудь видеть?
– Да, я участвовала в коммерческих шоу. – Я стараюсь говорить как можно более непринужденно и небрежно пожимаю плечами, словно прибавляя: «А кто не участвовал?»
– Вот как?! – Она изгибает дугой бровь, тем самым, по-видимому, желая показать, какое впечатление произвели на нее мои слова. – И в каких же коммерческих шоу вы участвовали?
Вот черт!
– Ну-у… – Я напрягаю мозг. – Например, был тотализатор «Ридерз-дайджест». Вы могли видеть меня там.
Она смотрит на меня ничего не выражающим взглядом.
– Мы тогда облетели на воздушных шарах всю Англию: пили шампанское и искали победителей. Я была в левом фланге, держала карту и указывала путь на Льютон.
– Вот оно что. – Голосок Дориан звучит вежливо. – Забавно послушать.
– А сейчас ты работаешь в кассе, – безжалостно подводит итог Мона, как всегда, элегантно выворачивая наизнанку подноготную.
– Н-ну да… У меня была пара предложений от нефтепровода… то есть… Но сейчас я работаю в кассе. – Мне хочется высвободить руку, но не удается.
Она снова легонько сжимает ее.
– Да, дорогая моя, у тебя трудная профессия. Избравший ее должен уметь подвергать себя суровой самооценке. Я всегда советую молодым женщинам сторониться этой профессии как чумы. Дело в том, что она требует гораздо больше дисциплины и самопожертвования, чем имеется у современных девушек. Кстати, ты видела мою фотографию?
«Продолжай улыбаться, – мысленно приказываю я себе. – Если ты будешь улыбаться, она ни за что не догадается, что ты желаешь ей смерти».
– Нет, пока еще не видела – мы ведь только пришли.
– Так вот же она!
Мона тащит меня к огромной, сделанной в пятидесятые годы фотографии, где изображена она.
На снимке она невероятно молода, почти неузнаваема, если не считать характерного миндалевидного разреза глаз и ее знаменитых выступающих скул, коих и поныне не коснулось время. Прислонившись спиной к классической колонне, она стоит, так повернув к камере лицо, что оно наполовину освещено, а наполовину остается в тени. Ее светлые волосы, искусно уложенные длинными локонами, ниспадают вдоль плеч, шелковое платье без бретелек красивыми складками плотно облегает тело. Под фотографией табличка – «Вог, 1956».
– Ну, как тебе? – спрашивает Мона, сверля меня пытливым взглядом.
– По-моему, прекрасно, – отвечаю я со всей искренностью.
Она улыбается:
– У тебя есть вкус.
Один из репортеров, узнав ее, просит разрешения сделать снимок.
– И вот так всю жизнь! – смеясь, сетует моя свекровь и принимается позировать, а я, пользуясь моментом, удаляюсь.
Оглядывая толпу, я пытаюсь отыскать мужа. Наконец я замечаю его в уголке в окружении смеющихся людей. В обеих руках у него по бокалу шампанского, он озирается и замечает меня.
Я улыбаюсь ему, и он, оставив компанию, идет мне навстречу.
– Кто они такие? – спрашиваю я, когда он протягивает мне бокал.
– Да ничего особенного, просто члены одного театрального клуба. Узнали меня по спектаклю. – Он ведет меня к экспозиции. – Ну, как с тетушками? Нашли общий язык?
– А, да. Все отлично, – лгу я. – Все просто отлично. – Я оглядываюсь и замечаю, что дам уже нет на прежнем месте. – Ты нарочно познакомил меня с ними? У тебя это было задумано?