Через час я уже вооружена коллекцией лосьонов, протирок, лечебных и тональных кремов, маскирующих карандашей, кисточек, подушечек и тампончиков, а также баночкой румян, четырехцветным комплектом теней (три из которых мне совершенно не нравятся) и губной помадой ненужного мне оттенка. Отныне выражение «собственный цвет лица» будет для меня лишь отдаленным мимолетным воспоминанием. Равно как и положительное состояние моего банковского счета.
Однако в жизни есть вещи, которые не может исправить даже самое гениальное перевоплощение в Джоан Коллинз.
На следующий день, придя на работу, я, как обычно, проверяю свой почтовый ящик и снова не нахожу там ничего. Опять пусто. Ни строчки, ни слова от Оливера Вендта, которого я не видела уже несколько недель. Что-то я сделала неправильно. Что же? Наверху за рабочим столом я тупо глазею на экран монитора (может, придет e-mail?) и снова и снова мысленно пролистываю всю цепочку событий.
У меня ощущение, будто прошла целая вечность с тех пор, как я оставила в почтовом ящике записку, о которой теперь несказанно жалею. Но что еще хуже, я по-прежнему все время думаю о нем, по-прежнему блуждаю по коридорам театра в надежде увидеть его, по-прежнему не нахожу больше ни одного мужчину привлекательным и все никак не могу расстаться с этой старой страстью.
Если Оливер Вендт заметил меня, значит, я должна существовать – такова философская платформа, на которой я выстроила свою новую жизнь. А раз я существую, то теперь мне позволено принимать участие во всех динамических процессах жизни – я могу без зазрения совести занимать пространство и время, чего-то хотеть, тянуться к чему-то, пытаться достать, добиться, могу потерпеть поражение. Однако мне почему-то не верится, что я смогу зайти так далеко. Меня гложут сомнения: смогу ли я, претерпев столько изменений, добиться Оливера? Он – моя награда, приз за столь тяжкие усилия, причина, побудившая меня ввязаться в эту неприятную историю.
Наверное, я люблю его, потому что думаю о нем постоянно.
А может быть, думая о нем, я думаю о себе? Может быть, Оливер всего лишь отражающая поверхность, на которой я впервые в жизни разглядела собственный образ?
Неожиданно звонит телефон. А что, если это он? Я делаю глубокий вдох, сердце колотится, когда я дрожащими руками беру трубку.
– Касса театра «Феникс», – мурлычу я самым нежным и безмятежным голоском, на какой только способна. – Чем я могу вам помочь?
На другом конце провода сначала тишина, потом голос моего мужа:
– Это я. Нам нужно поговорить.
Мы встречаемся в ресторане «Спагетти-хаус», что рядом с театром. Увидев друг друга, оба не можем скрыть потрясения. Он ужасно похудел, осунулся, выглядит изможденным, я же напоминаю цветущую фею из рождественской сказки. Мы стоим у входа в ресторан, испытывая неловкость и смущение, не знаем, как поздороваться, и боимся взглянуть друг другу в глаза.
Наконец мы уже сидим в отдельном угловом кабинете. Нам принесли заказ, но он так и стоит нетронутым. После показавшихся вечностью неуклюжих обрывочных разговоров и долгих тяжких пауз он наконец спрашивает:
– Ну так что мы будем делать?
Эту тему я обсуждать не готова, хотя подозреваю, что оба мы знаем ответ.
– Не знаю. А ты что предлагаешь? – говорю я, нервно теребя нож и пытаясь положить его на ребро.
Нож, конечно, падает, и в какой-то миг я вижу на его лезвии свое отражение. На меня смотрит перекошенное искаженное лицо – ну точно как в комнате смеха.
– Насколько я понимаю, ты не собираешься возвращаться. – Он пытается взять меня за руку. Жест этот порывистый, очень внезапный и очень искренний.
Официант приносит нам кофе. Я обхватываю руками теплую фарфоровую чашечку.
– Ничего не изменилось, – изрекаю я наконец. Эти слова даже для меня звучат совсем уж неопределенно.
Он расстроенно вздыхает, и между нами воцаряется неловкое молчание.
Я беру ложечку, чтобы размешать молоко, и вдруг на ее выпуклой поверхности снова вижу свое бледное искривленное лицо. Торопливо опускаю ее в сахарницу.
– Я встречался с адвокатом, – как ни в чем не бывало говорит он, нисколько не смущенный моей уклончивостью. – Это был просто предварительный шаг.
Я открываю рот, хочу что-то сказать, но не нахожу ничего подходящего.
– Скажи мне честно, ты с кем-то встречаешься?
Я поднимаю на него изумленный взгляд и в темном стекле за его спиной снова вижу себя – лицо красное, пылающее, почти неузнаваемое за маской макияжа.
– Ты покраснела.
– Нет, вовсе не поэтому! Просто меня поражает, что ты мог подумать обо мне такое! – неуверенно выпаливаю я, прекрасно понимая, что он наверняка насквозь видит мою неискренность.
– Тогда, может быть, нам попытаться починить разрушенное? Как ты думаешь? – Он протягивает руку через стол и касается моей руки.
– Прости. – Я отодвигаюсь от стола вместе со стулом. – Прямо сейчас… я не могу. – Сердце мое бешено бьется, дрожащими руками я хватаюсь за сумочку.
– Но, Луиза, нам нужно поговорить об этом!
– Да, я знаю. – Я встаю. – Только, пожалуйста, не сейчас! – Эти слова я уже бросаю через плечо, направляясь к выходу.
Я бегу всю дорогу до театра и там первым делом бросаюсь в дамский туалет. Сполоснув лицо водой, набираю в ладошку жидкого мыла и начинаю лихорадочно смывать макияж. Он растекается по лицу, тушь размазалась черными дорожками, вместо рта яркое гротескное пятно. Глядя на свое отражение, я плачу, тихонько всхлипывая.
Моя жизнь пошла наперекосяк, и этого не скроешь никаким макияжем на свете.
Вечером дома я запираюсь в своей комнате и, вооружившись ручкой и блокнотом, выписываю на листочки мудрые истины мадам Дарио. Если я сумею сосредоточиться и выискать среди них самое нужное, то все обретет ясность, и я пойму, что мне делать.
На следующий день на работе мне звонят из фойе и сообщают, что внизу меня кто-то ждет.
– Мужчина? – настороженно спрашиваю я.
– Нет, – говорит охранник с усмешкой. – Какая-то старая шлюха.
Спускаюсь. В самом центре вестибюля в повелительной позе стоит Мона, она курит сигарету и с презрительным видом разглядывает афишу лесбийского шоу, которое будет гастролировать у нас в следующем месяце. На плечах у нее отороченная чернобуркой кашемировая пелерина, в руке – зеленая сумочка от «Хэрродс».
Я готова броситься наутек обратно по лестнице, пока она меня не заметила. Но не тут-то было!
Она оборачивается, видит меня, и лицо ее расплывается в улыбке чеширского кота.
– Луиза! – радостно вопит она, словно мы не свекровь и невестка, а двое истосковавшихся в разлуке влюбленных, и уже через мгновение я ощущаю на себе всю полноту объятий Моны.