Охранник, показавшийся с той стороны, смотрел на нее с удивлением.
— Откройте, мне срочно нужен Юрий Краснов, я его невестка… Срочно!
Он впустил ее, собираясь что-то сказать, но она не стала слушать, устремившись к зданию — туда, где горели освещенные окна работающего цеха. Там шумели станки — никто даже не обернулся, не услышал, что она вошла. А она искала глазами Юрия — и не могла найти. Выбежав, она прошла по слабо освещенному коридору, открыла одну, другую дверь… Пустые железные клетки, мертвые, без человеческого присутствия… Железная лестница вела наверх, она взбежала по ней — здесь, наверху, располагались административные помещения. Все двери были закрыты. Алена досадливо ударила кулаком в одну из дверей и снова побежала вниз, пролетев мимо работающего цеха в подвал — туда, где располагалась котельная. Единственная дверь пропускала узкий луч света, Алена дернула ее изо всей силы, и она распахнулась…
Тусклая лампа освещала два силуэта, слившихся в единое целое. Два человека, находившиеся в помещении, сначала даже не заметили, что на них смотрят. Спина Юрия, покрытая мурашками, которые Алена почему-то сумела различить при слабом свете лампы, плавно поднималась и опускалась, лопатки двигались под смуглой кожей, и их движение создавало отчетливые волны, которые потом так часто вспоминала Алена… Она запомнила эти волны на всю жизнь, как и выражение ужаса в глазах своей подруги Милы, которая лежала на боку, вцепившись побелевшими пальцами в спину своего любовника.
В ту же ночь Лиля умерла. «Скорая» приехала слишком поздно, когда она уже потеряла практически невосполнимое количество крови, которой в больнице к тому же не оказалось. Как обычно бывает в таких случаях, ее собирались на вертолете доставить в районную больницу, но вертолет не понадобился.
На похороны съехалось много народу. Сквозь пелену помутневшего взгляда Алена смотрела на мать Лили — еще не старую женщину, пережившую свою дочь… Женщины сидели в комнате, возле тела умершей, стонали и плакали. Алена не проронила ни слезинки. Она словно находилась в прострации — события последних трех дней превратили всю ее жизнь в туманный сон, тяжкий полубред, и этому состоянию, казалось, никогда не будет конца. Крепко прижимая к себе плачущих мальчишек, оставшихся без матери, она молчала, стиснув зубы, не зная, откуда взять слова, чтобы их успокоить. Безудержно рыдала младшая сестра Лили — ровесница Алены, еще незамужняя Наташа; не замечая ничего вокруг себя, глядя потускневшими глазами в одну точку, стоял возле тела жены Юрий…
Их взгляды ни разу не встретились. Она старалась не смотреть в его сторону, глядеть сквозь него, внушить себе, что его нет, что его просто не существует, как не существовало и той ужасной ночи, когда она увидела весь этот кошмарный сон…
И все же никак не могла от него избавиться. Она смотрела на бледное, заострившееся лицо Лили, а видела глаза Милы. Словно в замедленной съемке — дрогнули в сладкой истоме ресницы, приоткрылись влажные, туманные от наслаждения черные узкие зрачки, и вот они расширяются, брови ползут вверх, и постепенно эти глаза застилает настоящий животный страх. Пальцы разжимаются, оставляя белые следы на мускулистой спине, падает высоко закинутая на бедро нога, и вот уже другие глаза смотрят на нее с тем же, выражением ужаса…
Она никак не могла избавиться от этих воспоминаний. В ту ночь она убежала, бросив через плечо лишь одну фразу, а потом, посреди дороги, обессиленная, опустилась прямо на каменистую землю и долго-долго рыдала… Наверное, в ту ночь она и выплакала все свои слезы, поэтому теперь, в день похорон, ее глаза оставались сухими, и только мертвенная бледность лица — почти как у покойницы — выдавала ее переживания. Юрий успел застать Лилю живой, только она уже не приходила в сознание. Она так и умерла у него на руках, не сказав больше ни слова и не узнав того, что узнала Алена. Умерла вместе со своей неродившейся дочкой…
Почти год после всего этого Алена жила как в тумане. Она практически не разговаривала ни с кем, все чаще и чаще стремясь оставаться наедине с собой, каждую неделю ходила на могилу Лили, поливала посаженные цветы и маленький куст шиповника. Их отношения с мужем не изменились к лучшему, правда, после похорон невестки он перестал донимать ее своими расспросами, перестал бить… Только ей почему-то было уже все равно. Она видела, что с каждым днем они отдаляются друг от друга, что он все чаще и чаще не приходит домой ночевать, а она смотрела на все это сквозь пальцы, равнодушно и отстраненно, — впрочем, как и на то, что все реже и реже он обращал на нее внимание как на женщину… Ей и не нужны были эти короткие совокупления, во время которых она не успевала ничего почувствовать — лежа пластом на кровати, неподвижная, думала только о том, чтобы это поскорее закончилось. Равнодушно выслушивала его недовольное бормотание по поводу того, что постельное белье уже несвежее — оно и правда было несвежее, его уже давно пора было выстирать, как и пора было поменять запылившиеся занавески на окнах, разобрать вещи в шкафу, выбить ковры на стенах… Она смотрела на все это словно сквозь туманную призму — абсолютно без эмоций, поняв, что теперь, после того, что случилось, этот дом уже никогда не станет для нее своим, что она не сможет переступить через саму себя, простить мужу все его издевательства и его равнодушие, простить Юрию ту ужасную ночь… С ним она практически не разговаривала, лишь изредка, не поднимая глаз, обменивалась ничего не значащими фразами. Ей казалось, что жизнь ее закончилась, так и не начавшись. Марина постоянно ворчала на нее за то, что она перестала принимать участие в домашних делах. Мама, Алла Васильевна, смотрела удивленно и непонимающе, но со временем и в ее взгляде Алена стала замечать осуждение… И даже соседские женщины уже начинали судачить о том, какая нерасторопная невестка попалась Алле Васильевне, как не повезло с женой Руслану. Но ей было все равно. Сама она прекрасно понимала, что ведет себя не так, как надо, но не могла ничего поделать со своим полным равнодушием. Внутри была пустота, и она заполняла ее общением с осиротевшими мальчишками — Антошкой и Алешкой, оживая только в их присутствии. Она делала с ними уроки, ходила в школу на соревнования по футболу, смотрела детские фильмы, штопала им носки и стирала одежду… Дни проходили за днями — суровая, снежная зима таяла, уступая место весне, потом опять пришло лето…
Произошедшие события постепенно начинали терять свою яркость, боль притуплялась, но равнодушие оставалось. Алена продолжала делать все механически, не вдумываясь в смысл своих действий, не придавая никакого значения всему тому, что ее окружало. Изредка, проходя мимо зеркала, висевшего в коридоре, она бросала взгляд на бледное, осунувшееся лицо, провалившиеся куда-то в глубину глаза, плохо причесанные волосы… Женщина, смотревшая на нее из зеркала, казалась ей незнакомкой, появившейся словно из ниоткуда и поселившейся в ее теле, в ее душе, ставшей не только ее оболочкой, но и ее внутренней сущностью. «Неужели так будет всегда?» — спрашивала она себя и тут же отвечала на этот вопрос другим вопросом: «А разве может быть иначе?..» Значит, такая судьба была написана ей на роду, и ничего с этим не поделаешь.
Каждое утро она просыпалась рано — все в доме еще спали, но теперь она не спешила, как прежде, заниматься домашними делами. Она любила раннее утро, влажную свежесть, прозрачный утренний воздух, поэтому почти каждый новый день начинала с прогулки. Она уходила далеко в горы, взбираясь все выше и выше, а потом долго смотрела вниз — туда, где распластались маленькими серыми квадратами деревянные постройки, в которых жили люди. Она видела родительский дом и дом Руслана, теперь уже не чувствуя своим ни один из них. Эти каждодневные утренние прогулки помогали ей видеть хоть какой-то смысл в своем существовании. Она оставалась одна, наедине с собой, в стороне от чужих осуждающих взглядов, и от этого ей становилось легче.