Вероника с негодованием, близким к отвращению, смотрела на воздетые к Пресвятой Деве руки Лусии. Захотелось подойти и принудить ее опустить их! В облике старшей сестры было много цыганского, беспокойного, сумрачного – так виделось Веронике, да еще – что-то мужеподобное, что само по себе было неприятно, а тут еще – эти деланые жесты! Вдруг Вероника заметила, как Лусия, не переставая молиться, почесывает большим пальцем основание указательного. Стало ужасно смешно! Вероника поняла, что ей неудержимо хочется рассмеяться! И еще поняла, что эта часть собрания – проявленная нелюбовь Лусии к ней, к Веронике, и что Лусия все равно доведет дело с опозданием на мессу до конца. Да и, по сути, опаздывать действительно грешно. Тем более – на мессу!
И Вероника не колеблясь прошла вперед.
– Вот, сестры… – пафосно начала старшая сестра, но ее перебила матушка Тересия:
– Вероника, милая, что ты имеешь сказать?
Чтобы не видеть самодовольного лица Лусии и бегающих глаз Франчески, Вероника повернулась к матушке Тересии и, как рекомендовал устав обители (для вящего покаяния), легла ничком на пол, вытянув ноги, и распростерла руки крестообразно. Молча полежав некоторое время лицом вниз, внятно произнесла, стараясь обращаться к матери настоятельнице, к молчаливой Анхелике, к сестре кухарке Урсуле – веселой и бойкой толстушке, к Катарине – длинной, как жердь, и любвеобильной, как само небо, и ко всем другим сестрам, которых любила. А пуще всего – к Спасителю и Деве Марии.
– Я согрешила опозданием к мессе и раскаиваюсь в этом.
Лусия хотела большего:
– Ты не говоришь – почему?
Вероника молчала, но вступилась мать Тересия:
– Какая бы ни была причина, Вероника раскаялась. Встань, дитя мое, и займи свое место. Надеюсь, ты вынесешь это на ближайшую исповедь? Верно?
Вставая, Вероника кивнула.
* * *
В сиесту предстояло отправиться на беседу к падре Бальтазару. И Вероника все утро, копаясь в земле в травяном садике, думала лишь об этой намеченной встрече.
Вообще-то, она не очень любила работу на грядках, искренне полагая, что, если не мешать растениям, они и сами будут расти. Следует лишь время от времени поливать их. Но приходилось делать и многое другое: пропалывать, окучивать, рыхлить, – все это изрядно ей докучало. Но Вероника приучила себя молиться или мечтать. О, мечтать-то она умела! А в это время руки сами совершали что положено.
Сегодня же Вероника думала лишь о предстоящей беседе с падре Бальтазаром – думала и во время обеда, и работая в саду. В тот день, когда Леонора только привезла ее в монастырь, падре сказал: «Ты можешь обращаться ко мне, когда будет нужда». И она неоднократно подумывала об этом, но ее всегда останавливала мысль: вот сейчас – действительно ли это нужно? Ведь еще «тогда» (в неуловимом теперь, далеком прошлом) она твердо усвоила, что беспокоить Учителя можно лишь в случае действительной необходимости, реальной нужды, или – он позовет сам. Именно поэтому ее не оставляли колебания. Вероника не подходила даже к исповеди, что у многих могло вызвать вопросы, хотя для воспитанницы, не монахини, частая исповедь не была обязательной.
Но теперь он звал ее сам. Она немного волновалась. У самой двери его комнаты, уже подняв руку, чтобы постучать, Вероника остановилась и замерла в окончательной нерешительности. Сколько она так простояла бы, неизвестно, но из двери, толкнув Веронику плечом, вышел монах и, возможно из-за неожиданности столкновения, громко попрекнул ее. Из двери показался падре Бальтазар и, строго взглянув на монаха, жестом пригласил Веронику войти.
Тихое полутемное помещение уже было ей знакомо и, так же, как в первый раз, вызвало приятные чувства. И еще здесь можно было отдохнуть от изнуряющей жары: сухой полуденный воздух, казалось, совсем не проникал в узкие окна. Вероника облегченно вздохнула, она больше совсем не волновалась.
– Подойди ко мне, дитя мое, – прозвучал в прохладной тишине негромкий голос.
Она подошла и склонилась под благословение. Священник благословил и предложил ей сесть, обведя широким жестом все помещение. Она остановила свой выбор на скамеечке возле самого камина, которая уютно соседствовала с большим деревянным креслом. Маленькая скамеечка и кресло с высокой спинкой составляли удивительно гармоничную пару. Падре Бальтазар кивнул с видимым одобрением и, улыбнувшись, устроился в кресле. Некоторое время они молчали.
– Зимой прохлада этой комнаты причиняла бы дискомфорт, если бы не этот старый камин, – заметил он.
Теперь улыбнулась и кивнула Вероника, представив себе, как звонко должны трещать в камине поленья долгими зимними вечерами и как весело могут плясать блики огня на стенах.
Потом они разговаривали. И как-то очень быстро, задавая меткие вопросы, падре узнал, как она росла, с кем дружила, как крепко любит отца и брата и как скучает теперь по Антонио, как своевременно Леонора определила ее в эту обитель и многое-многое другое. Например, то, что еще в детстве научилась читать и писать и почерк у нее красивый и разборчивый. Тут падре улыбнулся и негромко пропел, на манер уличных куплетов:
Научили деву в юности писать —
Видно, что монашкой ей судили стать!
А потом, неожиданно для самой себя, Вероника поведала ему, что когда-то очень давно у нее были и другие родители, а еще – друг, которого она очень любила и по которому порой сильно скучает, почти как по брату, а может, и больше. При этом Вероника и боялась и ждала удивленных вопросов падре, но он ничего не спросил. Лишь неотрывно смотрел на нее и все больше серьезнел, и все более внимательными становились его глаза.
Наконец она умолкла. Молчал и падре. И Вероника вдруг испугалась, что и он (он тоже, как все!) примет ее за помешанную или испугается ее странных рассказов и строго велит забыть кажущиеся бредом «воспоминания» о жизни «тогда», «там», с теми «другими» ее близкими людьми. Но падре не говорил ни слова и все смотрел на нее задумчиво. Потом спросил:
– Давно ли тебя посещают эти загадочные видения?
– У меня нет загадочных видений, – заторопилась она объяснить, – я…
– Хорошо, хорошо, – прервал он ее. – Скажем так, давно ли у тебя появились мысли об этой «другой» твоей жизни?
– Они всегда были со мной, сколько я себя помню. Раньше их было даже больше, значительно больше! Но когда я была маленькой, меня за них ругали, пугали инквизицией и приказывали забыть… ну, не думать эти мысли… и я, кажется, стала забывать… – Она вздохнула и робко спросила, почти уверенная в его утвердительном ответе: – Вы тоже велите мне выкинуть все это из головы?
– Нет, Вероника, – неожиданно ответил он, – нет. Все это крайне интересно. Это похоже на… Впрочем, я еще подумаю.
– А может быть, это действительно болезнь? – скорбно вздохнула она. – Почти все так думают.
Падре не отвечал.
– Тогда, наверное, ты знаешь, как это лечится. Ты вылечишь меня?