– Эй, послушай-ка, – обратился Тэдзуми к одному крестьянину, наблюдавшему за ним, в то время как остальные норовили попрятаться, – где дом этой девушки?
Вопрошаемый высунул из-за забора нос, глупо заулыбался, но не произнес ни слова.
– Отвечай же! – Тэдзуми топнул ногой – крестьянин тут же юрко присел, прячась за забором. – Фу ты, да не трону я тебя! Мне только нужно знать, где она живет. Она упала в реку и… – Тэдзуми одернул себя: чего ради и перед кем он будет здесь объясняться? – Короче, где ее дом?
Крестьянин высунулся наружу, но молчал, и Тэдзуми пришлось прибегнуть к тактике, хорошо действующей на простолюдинов, – он сдвинул брови и прорычал:
– Живо отвечай, а не то…
Уточнять не потребовалось, крестьянин тут же ткнул пальцем в домишко точно напротив, за полуосыпавшимся забором. Тэдзуми, поправляя, подбросил на плече свою неудобную ношу, до сих пор пребывавшую в беспамятстве, и зашагал к указанной лачуге.
Разве это был дом? Ветхий деревянный каркас под соломенной кровлей! Тэдзуми толкнул перекошенную калитку и вошел во двор.
– Хозяин! Эй, хозяин!
Тишина. Он повторил – с тем же результатом. «Придется войти без спроса, – решил он, – не таскать же мне ее вечно! К тому же, кажется, я скоро околею от холода!»
Внутри дома, впрочем, было не теплее. Бедное помещение, состоящее всего из двух комнатенок: одной, как видно, для отдыха – с настланным полом и маленьким очагом, другой, с земляным полом, – хозяйственной. Бедная утварь. Запах несчастья и отчаяния.
Тэдзуми решительно прошел внутрь и на первую же попавшуюся циновку уложил вконец надоевшую ему девицу. К этому моменту он уже начал тихо шалеть: и оттого, что ему приходится все таскать ее на руках, и оттого, что никого не оказалось в доме, чтобы сдать несчастную с рук на руки (отцу ли, матери, а может, и мужу). И еще оттого, что от его «поклажи» несносно пахло – землей, тиной, какими-то овощами, казалось – самой нищетой. А кроме прочего, он сильно замерз.
Укрыв девушку подвернувшимся покрывалом, он развел в очаге огонь, благо в нем лежало немного хвороста, и стал с удовольствием сушиться, справедливо полагая, что когда-никогда кто-нибудь явится и ему удастся покончить с этой историей и продолжить путь. А согреться надо…
* * *
Проснулся он в полной темноте, только тлели в очаге последние головешки, но (отцовская выучка!) за несколько секунд до того, как хозяин лачуги приблизился ко входу своего жилища. Тэдзуми мгновенно уселся на корточки, отметив про себя, что неприятно ломит затылок и ноют кости, и положил свой меч на колени. Еще он отметил, что девушка тоже очнулась и сидит за деревянной перегородкой, затаившись, как птица в дупле.
Вошедший старый крестьянин уставился на нежданного гостя, едва удерживая в руках охапку хвороста, за которой, как видно, и отлучался.
Тэдзуми сухо представился и изложил всё происшедшее, стараясь держаться хоть и вежливо, но отстраненно. Слушая, крестьянин то ли кивал, то ли мелко кланялся, а по завершении рассказа наконец уронил свой хворост и, разрыдавшись, уселся на вязанку, горько причитая. За перегородкой немедленно присоединились – теперь рыдали двое, дочь и отец. Не прояснялось, правда, что побудило ее кинуться в реку. Впрочем, Тэдзуми и не хотел больше ничего знать. Достаточно того, что он взял на себя ответственность за ее спасение.
Перед тем как уснуть у очага, он раздумывал о том, что в сумке у него по-прежнему лежат три вишневых лепестка, и о том, не ставит ли сейчас судьба один из трех своих вопросов, и о путях кармы: все же не было вполне ясно, правильно ли он поступил, вмешавшись в это происшествие. Размышления его шли по пути выбора между справедливым и несправедливым, между добром и злом (как учил его еще в детстве монах). «Очевидно, надо считать, что жизнь неизвестной мне девушки – добро, раз у меня не было оснований считать ее злом, – было его последней мыслью. – К тому же именно меня, пусть мне и не хотелось этого, судьба поставила на ее пути. Следовательно, я поступил верно». Он успокоился.
Но знать обстоятельства спасенной им жизни Тэдзуми не желал: ведь тогда может потребоваться и дальнейшее участие. А он не полагал себя ни достаточно человеколюбивым, ни хотя бы относительно мудрым для подобной миссии. «Нет уж, довольно!» – он решительно встал, чтобы уйти. Как вдруг пол под ним закачался, в глазах померкло, и не в силах удержаться на ногах, он тяжело осел на пол.
Подскочил старик-крестьянин:
– Вы больны, господин! – И засуетился, замельтешил, запричитал с удвоенной силой: – Побудьте моим гостем, господин. Я сделаю все для вашего удобства. Не побрезгуйте простым жилищем. Не подумайте, что я стану потчевать вас просом, для такого гостя у меня найдется даже рис!
В его глазах, как отметил совсем некстати занемогший Тэдзуми, мелькнула излишняя, даже неуместная заинтересованность. При этом Тэдзуми развеселила мысль: «У этих хитрых крестьян, сколько ни бери с них налогов, всегда найдется рис. Хоть сколько-нибудь! А ведь им запрещено питаться рисом – только выращивать для уплаты налогов!»
Старик отец прикрикнул на дочь, замершую в углу, и та ринулась расстилать невесть откуда извлеченные чистые циновки, одеяло и подушку. Через минуту она уже грела воду над очагом, а еще через какое-то короткое время Тэдзуми был устроен у огня со всем возможным для этого места удобством. Он так отвратительно себя чувствовал, что о продолжении путешествия не могло быть и речи. Но заночевать в крестьянском доме? Уместно ли это? Словно в ответ на его сомнения, крестьянин торопливо проговорил:
– Для вас не будет бесчестья остаться у меня в доме: все здесь знают, э-э… что мой дед был если уж и не знатным самураем, то… э-э, всего лишь ронином, да, но все-таки. Что поделаешь, наш род вконец обеднел, но все-таки… э-э… был самураем, а значит, и я, э-э…
Крестьянин говорил как невежа, постоянно прибавлял бесконечные «э-э» в самых неожиданных местах. Тэдзуми устал его слушать. Но по всему выходило, что надо переждать хотя бы несколько часов, пока не отпустит жар. Ни опасности, ни бесчестья в этом доме ему, кажется, не грозило. Перед глазами все плыло, как во сне, и Тэдзуми позволил себе расслабиться.
Пробудился он оттого, что за стеной-перегородкой слышался неясный шепот. Светало. Он чувствовал себя уже достаточно хорошо и спросонья было решил, что просто продолжается бормотанье, под которое он уснул. Но тут же насторожился: эти двое за ширмой что-то затевали. Он разобрал обрывки фраз.
– Лучше уж было в реку… Раз уж не смогла, то сделай так, как я тебе велю… он и не разберет! – напирал голос отца.
– А если… он же убьет нас! – ужасался голос дочери.
Что бы они ни обсуждали, раз девушка предполагает и такой ужасный для них исход, значит, дело нечисто, и Тэдзуми громко и радостно (драться, так драться!) подтвердил:
– Убьет-убьет! Непременно убьет!
Его слова выпукло зависли во внезапно наступившей пронзительной тишине. Тэдзуми лежал тихо, больше не подавая признаков жизни. Крестьяне переждали, испуганно дыша за перегородкой, и снова заговорили: