– Куда? Вся Имаджика уже знает о том, что здесь произошло. В Паташоке вооруженное восстание. На Постном Пути идет рукопашный бой. Доминионы дрожат. И даже Первый.
– Первый? Каким образом?
– А ты разве не видел? Ну да, конечно, ты не видел. Пошли со мной.
Миляга посмотрел на Пая.
– Мистиф здесь в полной безопасности, – сказал Афанасий. – Мы ненадолго.
Через полотняное тело зверя он провел Милягу к двери, которая вывела их в сгущающиеся сумерки. Хотя Флоккус и намекал на то, что близость Просвета может оказаться небезопасной, никаких признаков этого Миляга не замечал. Либо он находился под защитой Афанасия, либо сам был в состоянии противостоять любому враждебному влиянию. Так или иначе, он мог изучать открывшееся перед ним зрелище без всяких побочных эффектов.
Граница между Вторым Доминионом и обителью Хапексамендиоса не была отмечена ни облаком тумана, ни даже просто стеной более густых сумерек. Пустыня переходила в пустоту, сначала теряя четкость очертаний, а потом обесцвечиваясь и утрачивая подробности, словно стертая укрывшейся по другую сторону силой. Это постепенное растворение твердой реальности, это зрелище мира, истонченного до дыр, за которыми зияло ничто, произвело на Милягу крайне угнетающее впечатление. Не ускользнуло от его внимания и сходство между тем, что происходит здесь, и состоянием тела Пая.
– Ты говорил, что Просвет расширяется, – прошептал Миляга.
Афанасий окинул пустоту изучающим взглядом, но не обнаружил никаких признаков изменения.
– Это не непрерывный процесс, – сказал он. – Но время от времени по нему пробегает рябь.
– Это очень редкое явление?
– Существуют описания того, как это происходило в прежние времена, но это место – не для точных исследований. Наблюдатели приходят здесь в поэтическое настроение. Ученые обращаются к сонетам. Иногда в буквальном смысле. – Он рассмеялся. – Кстати сказать, это была шутка. Просто на тот случай, если ты начнешь беспокоиться насчет того, что твои ноги говорят в рифму.
– Что ты чувствуешь, когда смотришь туда? – спросил Миляга.
– Страх, – ответил Афанасий. – Потому что я еще не готов оказаться там.
– Я тоже, – сказал Миляга. – Но боюсь, Пай уже готов. Зря я приехал сюда, Афанасий. Может быть, лучше увезти Пая отсюда, пока это еще можно сделать?
– Тебе решать, – ответил Афанасий. – Но честно говоря, мне кажется, что стоит мистифа сдвинуть с места, и он тут же умрет. Порча – это ужасная штука, Миляга. Если у Пая и есть хоть какой-нибудь шанс выздороветь, то только здесь, рядом с Первым Доминионом.
Миляга оглянулся на удручающую дыру Просвета.
– По-твоему, превращение в ничто называется исцелением? Мне это больше напоминает смерть.
– Возможно, они не так уж отличаются друг от друга, как нам это кажется, – сказал Афанасий.
– И слышать об этом не хочу, – сказал Миляга. – Ты останешься здесь?
– Ненадолго, – ответил Афанасий. – Если решишь уехать, сперва найди меня, чтобы мы могли попрощаться.
– Разумеется.
Он оставил Афанасия наедине с пустотой, а сам пошел обратно внутрь, думая, как неплохо было бы сейчас завалиться в бар и заказать чего-нибудь покрепче. Он направился было к постели Пая, но тут его окликнул голос, слишком грубый для этого святого места и настолько невнятный, что можно было предположить, будто его обладателю удалось найти тот бар, о котором мечтал Миляга, и осушить в нем все бутылки.
– Эй, Миляга, старый пидор!
В поле зрения появился Эстабрук, обнаживший в широкой улыбке свои зубы, которых стало существенно меньше со времени их последней встречи.
– Я слышал, что ты здесь, но не поверил. – Он схватил руку Миляги и потряс ее. – Но вот ты стоишь передо мной, живой, как свинья. Кто бы мог подумать, а? Мы, вдвоем, в таком месте...
Жизнь в лагере изменила Эстабрука. В нем не осталось почти ничего от измученного скорбью заговорщика, с которым Миляга встречался на Кайт Хилл. Скорее уж он мог сойти за клоуна, в своих сшитых из клочков штанах, кое-где заколотых булавками, на превращенных в клочья подтяжках, и в расстегнутой разноцветной блузе, – и надо всем этим лысая голова и щербатая улыбка.
– Как я рад тебя видеть! – повторял он беспрерывно с неподдельной радостью в голосе. – Мы должны поговорить. Сейчас как раз идеальное время. Они все выматываются, чтобы медитировать по поводу своего неведения – неплохое занятие, минут на пять, – но потом, Господи, как это надоедает! Пошли со мной, пошли! Мне выделили небольшую одноместную нору, чтобы я не болтался под ногами.
– Может быть, попозже, – сказал Миляга. – Со мной здесь друг, и он очень болен.
– Я слышал, как кто-то об этом говорил. Мистиф, так его называют?
– Да.
– Слышал, что они просто бесподобны. Очень сексуальны. Почему бы мне не пойти поглядеть на больного вместе с тобой?
У Миляги не было никакого желания находиться в обществе Эстабрука дольше, чем это ему необходимо, но он подумал, что Чарли немедленно сбежит, как только посмотрит на Пая и поймет, что существо, на которое он пришел поглазеть, и есть тот самый человек, которого он нанял убить свою жену. Они направились к кровати, где лежал Пай, вдвоем. Флоккус оказался уже там с лампой и обильным запасом еды. С набитым ртом он поднялся, чтобы представиться, но Эстабрук не обратил на него никакого внимания. Взгляд его был прикован к Паю, который отвернул лицо от яркого света лампы в направлении Первого Доминиона.
– Везет тебе, пидорюга, – сказал он Миляге. – Ну и красавица же она.
Флоккус взглянул на Милягу, ожидая, что тот исправит ошибку Эстабрука в определении пола больного, но Миляга едва заметно покачал головой. Он был удивлен, что Пай сохранил свою способность подчинять свой облик чужим взглядам, тем более что перед его собственным взглядом предстало крайне угнетающее зрелище: с каждым часом плоть его возлюбленного становилась все более бесплотной. Может быть, увидеть и понять это способны были лишь Маэстро? Он встал на колени у кровати и наклонился над просвечивающими чертами. Глаза Пая вздрагивали под веками.
– Кто тебе снится? Я? – прошептал Миляга.
– Она поправляется? – спросил Эстабрук.
– Не знаю, – сказал Миляга. – Считается, что это место обладает целительными свойствами, но я не совсем в этом уверен.
– Все-таки нам надо поговорить, – произнес Эстабрук с деланным безразличием человека, которому не терпится сообщить нечто важное, но он не может этого сделать в присутствии посторонних. – Почему бы тебе не отправиться ко мне пропустить стаканчик? Уверен, что Флоккус немедленно найдет тебя, если здесь что-нибудь будет не так.
Флоккус кивнул, не переставая жевать, и Миляга изъявил свое согласие, надеясь, что ему удастся выведать у Эстабрука нечто такое, что поможет решить ему – уезжать или оставаться.