Батальон капитана Осадчего успел зацепиться за высотку с кладбищем, что отстояла от Милославичей метров на семьсот, а батальоны Горбунова и Московского оказались прямо в поле. Отходить дальше – значило быть уничтоженными в спину, и ротные положили своих бойцов за небольшими пригорками, в ложбинках и за редкими кустами.
Шапошников, наблюдая в бинокль, как тут и там поднимаются и отбегают назад фигурки бойцов, как от Милославичей выползают танки, а за ними в облаках пыли идет пехота, и прикидывая расстояние между ними, думал: «Опять вся надежда на Терещенко и Похлебаева. Если они танки сожгут – отобьемся и от пехоты…»
Подошедшие к нему минут пятнадцать назад на КП четыре наших танка БТ во главе с бравым капитаном уже горели четырьмя дымными кострами. Один танк проехал по станинам орудия Ленского, приняв его за вражеское. Хорошо еще, что не пострадали люди и орудие могло вести огонь. Было горько и нелепо видеть такую работу наших танков, потому что Шапошников увидел их на войне впервые, успел обрадоваться и понадеяться на них, а они уже горели, и не видно было, откуда противник вел по ним огонь.
Командир расчета «сорокапятки» сержант Евгений Ленский, хотя и мысленно записавший себя с первого дня войны в покойники, будучи твердо убежден, что его все равно убьют, не в первом, так в десятом бою, и потому избавившийся от сосущего душу страха, все же на рожон не лез, воевал с оглядкой и орудие свое установил и на этот раз, как всегда, капитально и по всем правилам. Хотя и за стальным щитком, но все же в чистом поле, поэтому чувствовал он себя неуютно, а когда увидел впереди два танка, идущие как раз на его орудие, да по сторонам четыре-пять, а за ними цепи пехоты, еще раз мысленно простился с белым светом.
Гитлеровцы с ходу открыли огонь из автоматов, а танки прибавили скорости, быстро увеличиваясь в размерах. Но от третьего снаряда один танк остановился и задымил быстро уходящей в небо черной лентой, и Ленский перенес огонь на соседний.
– Снаряд! Скорей снаряд! – протягивая руку назад и не отрываясь от прицела, закричал его наводчик Воронов.
Ящичные лежали на земле, пригнув головы от свистящих пуль.
– Снаряды! – оглянулся Ленский и увидел, что их батарейный кашевар, ящичный из приписных, опрокинув ведро с варевом, бежит зигзагами, согнувшись в пояс.
Снаряд все же подали. Выстрел, второй. Зазвенела упавшая гильза, третий выстрел.
– Есть второй! Вроде встал… – сверкая белозубой улыбкой, оглянулся на Ленского наводчик.
Цепи немецкой пехоты расстроились, залегли, но огонь становился все плотнее и точнее. Пули барабанили по щитку, как горох.
Ленский перенес огонь на пехоту, но снаряды шли с перелетом. Потом взял прицел на автомашины, которые стало видно из-за осевшей пыли. Одна из них загорелась. Потом пять снарядов послал на церковь – с нее неслышно из-за оглушающего грохота орудий и стрекота автоматов бил станковый пулемет.
Слева загорелся еще один танк. «Давай их, Миша, бей!» – мелькнуло в голове у Ленского. Потом его сосед Михаил Лопатко тоже перенес огонь на разъехавшиеся в стороны автомашины и поджег две из них. Ленский добавил к ним еще две. Машины горели ярко, не как танки – один дым, и от этого у Ленского поднялось настроение.
В какую-то минуту он обратил внимание, что у орудия их осталось всего трое: следом за кашеваром в окопчик залезли и другие бойцы расчета. Но и немцы схлынули. Они еще не отступили, но огонь вели кто лежа, а кто и с колена, словно рисуясь своей храбростью. Они понимали, что и эта их атака на русских не удалась.
Лейтенант Вольхин, как и все, запыхавшийся после быстрого отхода из села, по приказу ротного, кричавшего слабым, сорванным голосом, дал взводу команду «Ложись, окопаться!» и за несколько минут, как ему показалось, не более пяти, штыком и ногтями, не смахивая пот, набегавший на глаза, вырыл ямку для стрельбы лежа. И справа, и слева, где густо, собравшись по пять-шесть человек, а где и с промежутками в 15–20 метров, все тоже копали, кто лежа на боку, а кто и сидя.
Когда немцы снова пошли в атаку, Вольхин стрелял из винтовки, злясь, что набегающий на мушку автоматчик не падает и с пятого патрона. Когда гитлеровец наконец упал, Валентин почувствовал не страх, что мажет, а стыд.
Вольхин видел, как загорелся один танк, потом второй, как кто-то из бойцов его взвода снял из винтовки двоих танкистов, вылезших оглядеться из люка или посмотреть на «плоды» своего труда, видел, как этот танк загорелся от пущенной в него бутылки. Потом Вольхин стрелял по плохо видимым в траве каскам и поминутно оглядывался по сторонам – стреляют ли его бойцы и много ли их осталось. Видел, как правее отползали от и без того изломанной цепи двое его бойцов, прикрываясь лопатками. Как один из них замер, а потом устало перевернулся лицом вверх…
Шапошников видел с НП, что стоят и дымят четыре вражеских танка, два отползли, а остальные четыре стоят и стреляют с места. По всему полю одновременно в десятках мест вставали легкие пыльные столбы от разрывов мин и снарядов, наша и немецкая пехота лежала друг против друга метрах в пятистах, ведя беспорядочный огонь.
Капитан Осадчий сообщил, что его батальон только что выбил фашистов с кладбища штыками, подпустив их на рукопашный.
– Приказал сидеть за могилками и молчать, как эти могилки, – кричал он в телефонную трубку, – пока не втянутся на кладбище. Ну, а потом как дали им мои соколята!
– Товарищ капитан, – услышал Шапошников сзади голос лейтенанта Бакиновского, его помощника по разведке, на днях переведенного в полк из разведбата, – двоих пленных танкистов доставили.
– Позовите Иоффе, переводчика…
Шапошников, закончив разговор с Осадчим, подошел к Иоффе, который уже допрашивал двоих свободно стоявших, рослых, не как наши танкисты, белоголовых немцев в комбинезонах.
– Они из семнадцатой танковой дивизии, товарищ капитан, – сказал лейтенант Иоффе. – Перебрасывают из-под Ельни. Они в передовом отряде. Завтра вступит в бой вся их дивизия… Корпус, другой сказал, что корпус… Какой? Двадцать четвертый, командир у них барон фон Швеппенбург.
Пленные смотрели на Шапошникова и Иоффе спокойно и с любопытством.
– У них студенческая дивизия… И сами они студенты третьего курса, – переводил Иоффе. – Философы? Галльского университета.
– Спросите: что, у них уже студентов в армию берут?
– Нет. Они добровольно. Каникулы. А то война без них кончится.
– Ну и народ… – удивился Шапошников. – В каникулы воевать… Как будто война – это прогулка.
– Вот, посмотрите, что это такое, – протянул Бакиновский Иоффе маленькую книжечку. – Устав, наверное?
Иоффе полистал, вчитался.
– Это памятка по борьбе с нашими танками типа Т-34… – И посмотрел на Шапошникова.
– Как? Не слышал, что у нас есть такие танки… – удивился Шапошников. – Бакиновский, доставьте их в штаб дивизии и быстро обратно.