Занятие это постепенно наводило скуку, потому что тому, кто действительно это уже знает, на редкость скучно слушать эти объяснения.
Чтобы не заснуть, я читал «Вильгельма Телля». Это несказанно удивляло других моих товарищей по бараку. Их интересовал только запрещенный джаз, порой они даже устраивали подпольный джаз-концерт. В нашей хибаре с нами обитает виртуоз-пианист Макс Майер, который порой играет нам на аккордеоне, а остальные аккомпанируют ему руками и ногами, деревяшками, жестянками и ртом.
Эти шумовые концерты нимало не раздражают меня, но преизрядно мешают Петеру до Боору, когда он читает свою Библию. Но когда он начинает возмущаться, это злит остальных. «Да ты знаешь, почему у нас такое настроение? — кричат ему ребята из Рейнской области. — Сегодня в сводке вермахта сообщалось, что бомбили Дюссельдорф и Нойс, наши родные города! Что вы, в Померании, знаете о бомбежках?»
Я понимаю, что своим диким джазом они хотят заглушить чувство одолевающего их страха за родных, но ребята с Рейна по своей природе куда более разговорчивы, чем мы. Каждый из них уже рассказал все о своем доме, мы теперь знаем всю их жизнь. А сколько еще всякой всячины они поведали нам!
Так что мне остается обсуждать серьезные темы только с Петером де Боором и разговаривать с ним о доме. (Я почему-то вообще не получаю здесь никаких писем из дома.)
Служба имперской трудовой повинности уже привлекает также людей в свои собственные ряды. Она ищет сотрудников непременно на должности рабочих-бригадиров. Найдя таких людей, она обязывает их служить в своих рядах в течение нескольких лет. Кое-кто из ребят из Рейнской области подал заявление на подобную службу и тотчас же получил внеочередной отпуск. Они надеются, что в составе этой службы они надежнее переживут войну, чем в вермахте. Да хранит их Господь. Что до меня, то как представишь, что годами, а возможно, и целую жизнь придется только выполнять приказания да ковыряться в земле, слушаться и копать… Всегда быть подчиненным…
Естественное желание всякого человека — быть свободным. Та же власть, которая здесь господствует, может лишь отрицательно повлиять на человека. Но нам говорят, что это совершенно необходимо, чтобы немецкий народ мог продержаться в трудные времена. Я не могу судить об этом, мне остается только говорить с самим собой.
Хотел бы я получить какую-нибудь свободную профессию. Иначе я просто-напросто задохнусь! Тупая трудовая повинность или активная военная служба представляют собой два противоположных полюса всех моих целей. И я уже хотел бы начать осуществление своих целей, но чувствую свою неполноту и незрелость во всем. Но есть ли у меня вообще какие-нибудь собственные мысли? Не были ли они все внушены мне откуда-нибудь извне? Есть ли у меня вообще возможность действовать самостоятельно? Или я должен сначала исполнить те внешние требования, которые предъявлены мне, и лишь потом начать жить своей собственной жизнью?
Но с чего же мне начать жить для себя самого? Писать! Естественно. Я уже давно должен был бы начать что-нибудь делать для себя. Но все же я часто думаю, что мне не хватает жизненных переживаний и впечатлений. Однако потом я говорю себе: возможно, ты уже пребываешь в центре самого большого переживания своей жизни, потому что эта мировая война будет считаться вопросом жизни и смерти германской нации. Наш командир выступил перед нами с долгим рассказом о военном положении и политической ситуации. «В ситуации «тотальной войны» вопрос сохранения нашего народа, нашей германской культуры выходит на передний план, — сказал он, — поскольку пламя войны бушует на наших границах».
И мы, молодежь, должны в этот период истории, в котором нам довелось жить, быть крепкими, подобно крупповской стали, именно так, как однажды сказал фюрер. Да, это сильное высказывание! В нескольких словах Гитлер объяснил и одобрил всю последующую нашу шлифовку нашими наставниками!.
Наш командир группы очень строг, но в голове у него нет ничего, кроме свинства. Когда недавно никто из нас не вызвался быть у него в качестве денщика, он едва не получил удар. Наконец, вперед выступил Бартельт и сказал, что уж лучше потеть, черт с ним, на работе, чем чистить какому-то парню ботинки.
На наше счастье, в нашей среде все же нашлась черная овца по имени Янке, с которым наш командир группы предпочитал иметь дело и поэтому оставил нас в покое. Этот Янке не имел ничего против того, чтобы наш командир группы использовал его в качестве своего осведомителя и все время над ним издевался. Это нас вполне устраивало, и мы не могли скрыть своей радости от такого положения дел. Удивительно, что всегда в той или иной группе людей находятся подобные типы.
Завтра мы едем в Белгард на медосмотр и рентген. Для этого нас сегодня подстригли на длину спички. Эту страсть к оболваниванию я уже воспринимаю как природное явление. Ну почему мы не можем носить более длинные волосы и для чего должны выглядеть все одинаково, как штампованные болванчики?
Я стою на такой точке зрения: каждый человек должен по возможности стараться как можно лучше выглядеть, потому что нет ничего приятнее, чем быть рядом с прекрасным человеком. Разумеется, прекрасным может быть только высокодуховный, с благородными мыслями, умный и прямой человек. Какой-нибудь подросток, еще не обладающий определенным сложившимся характером, может быть назван не более чем красивым.
Лицо человека должно быть отражением его души или ее излучением. Возможно ли такое уже в случае с молодым человеком? Разве не растет в нас также и душа, подобно росту нашего тела?
Здесь же многие лица подобны какому-либо эстрадному шлягеру, держащемуся лишь на внешнем эффекте. Лишь в кое-каких группах мелькнет симпатичное лицо, в основном же все они кажутся однообразно-тусклыми. Хотя шлягер сам по себе тоже бывает неплох, особенно если он звучит для человека в какой-нибудь определенной ситуации (например, прощания). Так и вполне среднее, но яркое лицо иногда тоже может излучать что-то хорошее. Но это длится недолго, и как мотив шлягера тает в воздухе, так и подобное лицо тоже забывается…
Сегодня мы приносили присягу. Начищенные до зеркального блеска штыки лопат, знамя со свастикой. В заключение праздничный обед и свободное время. Во второй половине дня должен был быть выход в город, но только строем в колонне по двое. От этого я отказался и остался в лагере. Предпочел поваляться за бараком на солнышке и написать семь писем (после принятия присяги письма разрешены).
Теперь я получил кое-какие известия о моих одноклассниках, как мне написал Мук, им довольно неплохо приходится в Рюгенвальде. Ханнинг Проль прислал мне наждачной бумаги для чистки лопаты. Отлично! Я найду ей действительно хорошее применение.
Между тем у нас появились новые бригадиры, это ребята 1927 года рождения, как и мы. Сказать о них нам почти нечего, поскольку мы все же крутимся в этом балагане куда больше их. На занятиях по военному делу, особенно в упражнениях по стрельбе, мы их неизменно превосходим. При этом один из них, блондин, как и Клаус Одефей, даже краснеет от смущения. В остальном по службе ничего нового, и слава богу!
Мой дневник почему-то вызывает изрядное возбуждение и любопытство у ребят из Рейнской области. Меня это очень удивляет. Для сослуживцев по вспомогательной службе флота и моих одноклассников он был совершенно обычным делом, они все прекрасно знали, что я охотно и много пишу. Но рейнландцы спрашивают меня, в самом ли деле я достоверно описываю все события и не может ли это быть опасным!