Василий Лыков осужден военным трибуналом на два месяца штрафной роты и разжалован в рядовые за самовольное оставление боевой техники. В штрафной роте был сразу назначен Малышкиным командиром отделения и получил три сержантские лычки. Обсуждаем вчетвером, что надо сделать в первую очередь. Как ни крути, а это обувь и одежда. На дворе слякотная ранняя весна. По ночам подмораживает. Один из штрафников сильно простудился, просится в санбат.
– Он из самострелов, – поясняет Чеховских. – Только прибыл, я его застал, ноги в лужу опустил, а там лед плавает. Выяснил, как и что, а он еще воду холодную кружками глотал.– Никому не докладывал?
– Нет. К чему лишний шум. Да и нам здесь от силы дней пять-шесть кантоваться. А то и завтра кинут на передовую. На фронте вон что творится!
На фронте, хотя бои давно шли в Германии и до Берлина оставалось недалеко, дела творились не слишком веселые. Немцы дрались отчаянно. Буквально на днях был нанесен сильный контрудар по 7-й гвардейской армии. Наши части понесли большие потери и, оставив плацдармы, отошли на левый берег реки Грон. Это был ответный удар фрицев за взятие Будапешта.
Штрафная рота, в которой после боев возле городка Мысленице осталось человек семьдесят из двухсот пятидесяти, находилась на переформировании уже две недели. Чеховских доложил, что пополнение, в общем, обычное. Кражи военного имущества, грабежи местных жителей, изнасилования, немного побольше «самострелов». У людей к концу войны не выдерживают нервы. Хотят выжить любыми способами.
– Особого внимания в предстоящих боях заслуживают трое, – докладывал Чеховских. – Бывший полицай Волохов. Долго скрывался, когда нашли, приговорили к двадцати годам. С заменой на штрафную роту. В расстрелах участия не принимал, поэтому не расстреляли.
– Брешет, – коротко отозвался командир второго отделения Колобов Тимофей, конопатый парень, с торчавшими из рукавов телогрейки массивными руками-граблями. – Их всех кровью вязали. Просто не сумели доказать особисты.
– Допускаю. Второй – из уголовников, – продолжал помкомвзвода. – Самараев Эдик. Помнишь, Николай, верзилу под два метра. А Вяхов его дружок. Из одного этапа. Вяхов еще туда-сюда, а на Самараеве клейма негде ставить. Сорок четыре годка, штук семь судимостей: грабежи, убийства. И вдруг потянуло на службу Родине в конце войны.
– Большой у него срок?
– Девять лет осталось. Этому черту я ни на грош не верю. У воров он вроде старшего. Мы их разбросали по отделениям, но штук по шесть-семь в каждом есть.
– Присмотрим, – кивнул Колобов.
– Ну, и третий – из «западников». Горобец. По слухам, затаившийся бандеровец.
Перебрали остальных. Заболевший самострел, снова пытавшийся увильнуть с фронта, вообще не внушал доверия. Потом тему сменили.
– Мы тоже не ангелы, – отмахнулся Тимофей Колобов. – Вы, товарищ лейтенант, насчет обувки постарайтесь. Слякоть, лед, а у многих рвань на ногах. Обещали кирзачи и английские ботинки. Можем не дождаться.
Я знаю, что английские ботинки – это вещь. Кожаные, на толстой подошве, с армированными носами. Сомневаюсь, чтобы штрафникам их дали. Переговорю с Малышкиным.Еще три дня рота получала пополнение, обмундирование, оружие, боеприпасы. Гранаты и патроны хранились отдельно, в закрытом оружейном складе. Но небольшой запас патронов имелся у каждого бойца, к которым я уже привык, а слова «штрафник» офицеры и сержанты избегали. Обращались по форме: «товарищ сержант» или «товарищ боец». Даже уголовники не повторяли свое любимое «гражданин начальник». Офицеры держатся дружно. Сержанты, командиры отделений, хоть и штрафники, но кажутся мне мужиками надежными.
Получили новые шинели, сапоги и обещанные английские ботинки. Кормежка так себе, тыловая норма, но жить можно. Знакомлюсь по ходу дела со своими подчиненными. Полицай Волохов из-под Смоленска, замкнут, на контакт не идет. Как будет вести себя в бою, не представляю. Я не сомневаюсь, что за год службы в полиции на нем есть кровь партизан или евреев. Трибунал этого не выявил, но нежелательная информация может вынырнуть в любой момент. Еще с полгода назад он бы вполне мог удрать, а сейчас бежать некуда. Немцев зажали со всех сторон.
«Западник» Горобец такая же темная лошадка. Я невольно вспоминаю Грищука. Горобец на него не похож. Затаился, словно ждет чего-то.
Вор-рецидивист Самараев охотно рассказывает о своей жизни. В разговоре мелькают северные и дальневосточные географические названия: Магадан, Зырянка, Тиманский кряж, Печора. Игра в открытого, хоть и грешного мужика. Я спрашиваю Самараева:
– Ну а если выживешь, чем заниматься будешь? Землю пахать?
Дернувшаяся губа и блеск светло-голубых глаз. Вопрос ему не нравится, Самарай хорошо понимает, что я ему не верю.
Мой вестовой, Андрюха Усов, смышленый, преданный мне парнишка, угодил в штрафники за изнасилование. Двое солдат постарше пошли на хутор менять трофеи на самогон и еду. Как водится, хватили и полезли на работницу-польку. Та не слишком упиралась, но потребовала за услуги деньги. Пьяный сержант ударил ее. Откуда-то появился патруль, сержант схватился за автомат, но был убит. Усов и второй сержант получили по два месяца штрафной роты.
– Ой, дурак, – клял себя Андрюха. – Пять месяцев на фронте, в комсомол приняли, медаль за Варшаву получил. И все коту под хвост. В селе позору не оберешься.
Во взводе над ним ржут:
– Ну что, Андрюха, оскоромился? Если убьют, будешь знать, как баба пахнет.
– Я и не разобрал, – растерянно отвечает вестовой. – Пьяный шибко был.
– Шибко не шибко, а теперь искупай удовольствие кровью.
Я успокаиваю Андрея, что, если будет честно воевать, все будет нормально. И медаль вернет, и в Мокшанах никто ничего не узнает.
Двадцатилетний самострел Чикин, пытавшийся и в штрафной роте подхватить простуду, похоже, перенес психический шок. Вяло рассказывал мне, как в бою под Кросно его батальон попал под сильный обстрел. Нагляделся на исковерканные трупы, с оторванными руками-ногами и, не помня себя от страха, пальнул из трофейного МП-40 в левую руку, через тряпку и котелок. Но и здесь побоялся разнести руку очередью и отсоединил магазин. Ударил одиночным выстрелом. Врачи раскололи его в момент. Едва избежал расстрела и снова задурил. Чикин боится смерти. Страх патологический, почти непреодолимый.
Делюсь своими мыслями с командиром второго взвода Михаилом Злотниковым. Сворачивая цигарку, астраханский рыбачок посмеивается.
– Коля, у тебя та же болезнь, что и у меня была. Полгода назад пришел, пистолет всегда заряженным держал. Предатели, дезертиры, сволочи! Но в основном мужики по дурости попадают. И воровали с голодухи, и на баб по пьянке лезли. И мы с тобой первый день на передовой тряслись от страха, разве не так? Но пересилили себя. А Чикин – слабак. Наше дело его хоть добром, хоть пинками снова воевать заставить. Никакой ему расслабухи, и побежит в атаку как миленький.
– А Самарай? Всю жизнь грабил и воровал. Своим хвалился, что двоих зарезал.