– Самострел? – спросил Тимарь.
Бульба отмолчался. Парень, всхлипывая, глядел на бугор, куда сносили погибших. Снег уже прекратился, и, как часто бывает в марте, вовсю светило солнце. Снег на южных склонах съеживался и оседал. Тела убитых оставались скорченными и застывшими. Взрывы мин и гранат исковеркали многих бойцов до неузнаваемости. Их распознавали приятели, собравшись кучками. Кто-то уже выпил трофейного рома, слышались возбужденные голоса.
– Отведите его. Чего он здесь шатается? – сказал Тимарь, отворачиваясь от умоляющего взгляда самострела.
– Куда? – спросил сержант.
– Ну, к речке, что ли… не с погибшими же вместе хоронить!
Парень побледнел, хотел что-то сказать, но сержант прикрыл ему ладонью рот. Через пару минут внизу, возле проруби, отстучала очередь, затем вторая. Сержант с помощником ногами спихнули мертвое тело в прорубь.
Привезли полевую кухню. Гречневая каша с мясом, сало, хлеб, водка. Поминальный ужин? Помню, что разговоров в тот вечер было немного. Все до такой степени вымотались, что, едва стемнело, полезли в блиндажи спать. Остатки 2-го и 3-го взводов Тимарь приказал не трогать, а посты выставить из бойцов 1-го взвода.
– Вы, того, – хорошо выпивший капитан погрозил неизвестно кому пальцем, – обоссались сегодня. Малышкин геройски погиб. А вы караул обеспечивайте. И кашу доедайте. Ее много привезли, только есть некому.Подсчитали потери. Точные цифры я уже не помню, но в моем взводе остались в строю двадцать четыре человека, а в роте – примерно сто тридцать. Погибло около ста пятидесяти человек. Их похоронили сразу после боя. Пришлось повозиться. Земля глубже, чем на полметра, была твердой, как камень.
Нашли воронку от авиабомбы и долго жгли там всякий хлам. Потом, подровняв оттаявшую землю, аккуратно уложили в нее тела. Немного не рассчитали. Верхний слой был на глубине меньше метра. Политрук Зенович приказал насыпать холм побольше. Соорудили деревянную пирамиду с надписью, что здесь похоронены воины 40-й армии, погибшие в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Фамилии погибших хранились в отдельной папке с указанием места нахождения могилы и ориентиров по местности.
Здесь лежали не штрафники, а бойцы Красной Армии, которых похоронили под винтовочные залпы.
Тем временем вдалеке слышался гул мощной артиллерийской канонады. Войска фронта шли в наступление. Так уж нужна была стоившая немалых жертв атака четырехсот человек почти без всякой поддержки? Нам говорили, что надо спешить, потому что вот-вот начнется половодье. Но лед по-прежнему держался крепко. Могу сказать только одно – я уверен, что за счет нас хорошо сэкономили технику и снаряды для орудий. Штрафники должны были смыть свою вину кровью, и они ее смыли.
Но непонятный горький осадок на душе остался, и я, не выдержав, высказал его капитану Тимарю. Он объяснил довольно просто, и в его словах звучала доля истины:
– Чтобы пробить плацдарм, мы по числу людей, считай, стрелковый батальон положили. Треть полка. А остальные еще бы дня три очухивались. А тут простой выход. Сунули штрафную роту, ну, и остались от нее лохмотья. Так она в штатах армии, считай, не существует. А полк пошел вперед без остановки.
Нас временно оставили на прежних позициях. Можно сказать – отдохнуть. Писали представления на погибших, раненых и особо отличившихся. Для снятия судимости, возвращения звания и наград. Позже эти документы утвердят в штабе армии.
Я закопался в писанину. Появились разные вопросы. По сложности задания, понесенным потерям на снятие судимости и реабилитацию могли рассчитывать не только погибшие, раненые, но и другие бойцы, участвовавшие в бою. Тимарь мне указаний никаких не давал, посмеивался:
– Решай сам. Ты же из боя не выходил, видел, кто как воюет.
Если бы это было так! Для меня эти две атаки, отсиживание под обрывом, рукопашный бой в траншеях слились во что-то непонятное. Запомнилось, что хорошо действовали командиры отделений, капитан Пушкарь, Иван Рябков, мой ординарец Савельев. Кого-то в бою я просто не видел, но они сражались. Иначе мы бы не взяли эту чертову траншею.
Ко мне в землянку пришел качать права бывший вор Тиханов. В атаку он бежал неподалеку от меня, но, как оказалось, в бою участия не принимал. Отсиделся где-то в укромном месте. Тем не менее он привел двух свидетелей, которые видели, как Тихий дрался с фрицами и двоих лично уничтожил. Солдаты явно врали. Один был из уголовников, с ним все ясно. Второй был обычный боец, попавший в роту за пьянку и утерю оружия. Его наверняка заставили врать.
– Тиханов, ранения вы не получили, а насчет действий в бою поговорим позже. А пока идите на свое место, продолжайте службу.
При всей моей неприязни к бывшему разведчику Велихову, трусливо бросившему своих товарищей, я подготовил представление на снятие с него судимости. В атаку он бежал в первых рядах, дрался умело, уничтожил двух фашистов. И хотя ранен не был, я все же написал: «В бою проявил храбрость и инициативу. Достоин снятия судимости».
Никто не заставил бы написать такие строки про бывшего полицая Терентьева, который вроде воевал неплохо и сумел выжить, не получив ранения. Тебе искупать свою вину до смерти или тяжелого ранения! Терентьев это понимал и ко мне ни с какими просьбами не подходил.
Кстати, в штабе армии начальство подошло жестко к вопросу реабилитации штрафников, проявивших в бою смелость и отвагу. Освобождали практически только тех, кто получил ранения. Капитан Тимарь ходил разбираться. Ему сообщили, что в политотдел назначен новый начальник. К штрафникам относится с явным предубеждением. Лично проверяет дела и освобождает очень немногих. Спорить с таким отношением было бесполезно.
Остатки роты продолжали занимать хорошо оборудованные немецкие позиции на случай контратак и попыток выхода из окружения немецких войск. Наши части ушли вперед, мы находились в тылу, но за время войны командование уже научилось предвидеть возможные осложнения.
Немецкие траншеи находились на возвышении, имелся хороший обзор, несколько блиндажей и дзотов. В качестве трофеев нам досталась исправная 50-миллиметровая пушка (вторую немцы успели взорвать) и два пулемета. Осталось также большое количество боеприпасов. Командование решило, что нет смысла оставлять здесь пехотную роту или батарею, и «доверило» прикрытие отвоеванных позиций штрафникам.
На каждый взвод приходилось метров по пятьсот-шестьсот линии траншеи. Левченко у меня забрали и назначили командиром 1-го взвода. Мне приходилось постоянно проверять посты, заниматься писаниной, а тут привязался Тиханов, упорно не отстававший от меня. Когда троица (он и два свидетеля) снова пришли ко мне, я поставил всех троих по стойке «смирно» и заявил, что если они покинут еще раз позицию без разрешения, то будут арестованы и отправлены в особый отдел.
Я знал, что Тиханов испытывает меня на прочность. Освободим его, потянутся остальные уголовники. А насчет особого отдела упомянул зря. Тиханов сразу уцепился за мои слова.
– Снова, значит, за решетку? За то, что мы кровь проливали и этот берег, считай, голыми руками взяли!