Для Вильсона нейтралитет был противоположностью изоляционизма. Он хотел не допустить участия страны в войне для того, чтобы она играла в международных делах роль не меньшую, а большую. Он хотел «огромной немеркнущей славы» как для себя, так и для своей страны, и он понимал, что может добиться цели, только если удержит Америку в стороне от полей сражений, потому что тогда у него будет возможность выступить беспристрастным арбитром в споре. В своем знаменитом заявлении от 18 августа Вильсон призвал своих соотечественников быть «нейтральными не только на словах, но и наделе, непредвзятыми и в мыслях, и в поступках», и объяснил, что конечная цель нейтралитета — обретение США возможности «давать советы миру» и «сыграть роль объективного посредника». В европейском конфликте он надеялся исполнить долг «нравственного судьи», как он высказался в более позднем выступлении. Вильсон стремился «служить всему человечеству», посредством силы — моральной силы — Нового Света спасти Старый Свет от его безумия и, основываясь «на нормах справедливости и гуманизма», принести дары мира через посредничество под флагом, который будет «флагом не только Америки, но и всего человечества».
Стоило английскому флоту к концу августа фактически установить контроль над Атлантикой, как продолжилась дуэль с США относительно контрабанды — всерьез и нередко мучительно, но при этом оставаясь в тени. Для Вильсона свобода торговли никогда не являлась важнейшим вопросом политики, и хотя однажды, когда ситуация особенно обострилась, его обеспокоила мысль, что он может оказаться вторым после Мэдисона президентом-выпускником Принстона, кому придется повести страну на войну, у него не было никакого желания доводить спор до опасной черты, до нового 1812 года. В любом случае, резко выросшая торговля с союзниками, которая с лихвой компенсировала дефицит, возникший из-за потери такого торгового партнера, как Германия, притупляла остроту национального принципа. Пока за товары поступала оплата, США молчаливо соглашались с процессом, который был запущен английским правительственным декретом от 20 августа.
С того времени, благодаря господству британского флота в открытом море, американская торговля в силу сложившихся обстоятельств все больше и больше переориентировалась на союзников. Торговый оборот с Центральными державами упал со 169 млн долларов в 1914 году до 1 млн долларов в 1916 году, а за тот же период торговый оборот с союзниками вырос с 824 млн долларов до 3 млрд долларов. Для удовлетворения спроса американские бизнесмены и промышленность выпускали те товары, в которых нуждались союзники. Чтобы те имели возможность расплачиваться за поставки из Америки, была достигнута договоренность о предоставлении союзника финансового кредита. Со временем США превратились для союзников в кладовую, арсенал и банк. Америка теперь была непосредственно заинтересована в победе союзников, что еще долгое время смущало послевоенных поборников экономического детерминизма.
Развитие экономических уз происходит там, где есть основа для долгосрочных и прочных культурных связей, а экономический интерес рождается там, где для этого есть естественная заинтересованность. С Англией и Францией США всегда торговали больше, чем с Германией и Австрией, и блокада только выявила пусть в искаженном, гиперболизированном виде, уже существовавшие обстоятельства и отнюдь не создала новые. Торговля не только следует за флагом, но и несет на себе отпечаток свойственных человеку симпатий и антипатий.
«Правительство может быть нейтральным, — заметил Уолтер Хайнс Пейдж, американский посол в Лондоне, — но люди не могут, ни один человек». Как искренний сторонник союзников, кому концепция нейтралитета представлялась жалкой, он и говорил с жаром, и в ярких убедительных посланиях Вильсону не таил своих чувств. И хотя нескрываемая симпатия Пейджа к союзникам привела к тому, что президент отдалился от него, едва не отвернувшись совершенно, — от человека, который одним из первых выступил в его поддержку, — даже Вильсон не мог заставить себя быть беспристрастным в мыслях, чего он добивался от других людей. Когда Грей отправил ему послание с соболезнованиями по поводу кончины супруги президента, Вильсон, восхищавшийся Греем и чувствовавший некую близость с ним — тот тоже потерял жену, — ответил ему: «Выражаю надежду, что вы смотрите на меня, как на своего друга. Полагаю, мы связаны вместе общностью принципов и цели». В правительстве Германии не было никого, к кому президент США мог бы обратиться с такими же словами.
Культура и политическая философия, которые формировали взгляды и убеждения Вильсона, как и большинства влиятельных представителей американского общества, своими корнями уходили в историю и культуру Англии и идеи Французской революции. Ради честолюбивой цели стать всемирным миротворцем он постарался отстраниться от своих культурных корней.
Три года он боролся, прибегая ко всем имевшимся у него средствам убеждения, чтобы склонить воюющие стороны к переговорам о мире, «мире без победы». Нейтралитету, на который опирались усилия Вильсона, способствовали многочисленный поток ирландцев и то, что можно назвать настроениями против Георга III, а также громогласные прогерманские группы, начиная от гарвардского профессора Гуго Мюнстерберга и кончая завсегдатаями пивных в Милуоки. Возможно, они и взяли бы верх, если бы не фактор, перед которым Вильсон был бессилен и который в формировании общественного мнения Америки сослужил огромную пользу союзникам — и вовсе не английский флот, а германские недомыслие и безрассудность.
В начале войны, 4 августа, президент в письме другу выразил лишь «крайнее неодобрение» по отношению к конфликту по ту сторону океана и воюющие стороны для него ничем друг от друга не отличались. А 30 августа, через месяц боев в Бельгии, советник президента полковник Хауз отметил, что президент «глубоко переживает разрушение Лувена… В своем осуждении Германии в этой войне он идет даже дальше меня и едва не позволяет своим чувствам возложить ответственность за случившееся на весь немецкий народ, а не только на руководителей страны… Он высказал мнение, что если Германия победит, то наша цивилизация двинется в другом направлении и превратит Соединенные Штаты в военное государство». Несколько дней спустя Спринг-Райс сообщил, что Вильсон сказал ему «с самым серьезным видом, что если в идущей сейчас борьбе Германия преуспеет, то Соединенным Штатам придется отказаться от исповедуемых ныне идеалов и всю свою энергию обратить на оборону, что будет означать конец действующей системы правления».
Высказывая подобное мнение, Вильсон, тем не менее, стоял до последнего — словно герой стихотворения Хеманс, этакий Касабьянка на горящей палубе нейтралитета. Однако опорой ему служили законы, не чувства. Вильсон никогда не смотрел на перспективу победы союзников как на угрозу принципам, заложенным в основание Соединенных Штатов, в то время как победу Германии, особенно после многое прояснивших событий в Бельгии, никак иначе воспринимать уже было нельзя. Если Вильсона, сделавшего на нейтралитет ставку больше всех своих соотечественников, действия Германии заставили от нее отвернуться, то можно себе представить, какие чувства охватили среднего американца. Вызванные разрушением Лувена настроения заглушили недовольство английской блокадой. Всякий раз, как досмотр судна англичанами, конфискация груза или дополнение перечня контрабандных товаров следующим пунктом вызывали новые вспышки возмущения американцев, то оно из-за очередного акта запугивания со стороны германских войск опять обращалось на немцев. Например, когда суровое осуждение Лансингом английского правительственного декрета готово было вылиться в большой спор, германский цеппелин 25 августа сбросил бомбы на жилые кварталы Антверпена — погибли мирные жители, и бомбы едва не угодили во дворец, где только что поселилась королева Бельгии с детьми. В результате Лансинг стал составлять протест против «грубейшего нарушения законов человечества» вместо того, чтобы сочинять ноту с протестом против доктрины единства пути.