— Я вот хочу на Пасху всю ночь ходить по Москве, из храма в храм, — говорю я, меня «заедает», что недавно не пустили на Пасху в храм, коодовцы стояли, пропускали старушек, а молодежь нет. — Но этого никогда не будет. Вот этого уже точно не будет никогда-никогда.
— Да будет, будет… — улыбаясь, говорит Миша, крутя в руках бумажки, непрерывно складывая самолетики. — Такое будет, чего мы даже себе вообразить сейчас не можем…
Вот так оптимист! Значит, он и на окно тоже надеется, что вот в один прекрасный день плакат отдерут, и он выпустит весь свой бумажно-воздушный флот в освобожденное окошко…
Является в дугу пьяный Саня с чайником, полным воды.
— Посла нету дома, — сквозь гомон объявляет он. — Посол уехал в Загорск, на богомолье… Зато там мент один в будке, Валера, во такой парень, из-под Таганрога… А на Николопесковском трубу прорвало, воды — залейся…
— Ну, ставь чайник, — велит Миша.
— Душно как, — говорит кто-то. — Как вы тут, без окна…
— Вот не надо этих намеков! — громко возмущается Число. — На нашем торце висит плакат! И мы гордимся этим! Это большая честь для нашего «флэта»! И никакие там эти ваши окошки и свежий воздух нам просто ни к чему! Правда, Миша?
Миша кротко улыбается.
Пора домой.
Уходя, замечаю, что рядом с Мишиным стулом — костыль, и одной ноги у него нет, до самого бедра.
Самолетики…
Беру зачем-то один с собой.
Саня провожает меня до Садового, на троллейбус.
И из этого оттаивающего города, где на бульварах деревья стоят по колено в воде, но у деревьев не бывает колен, и вода доходит им до той высоты ствола, где у человека обычно колено, — переулками, проходными дворами, там спят усыпанные многими поколениями тополиных листьев старые автомобили, арками и подворотнями, к метро, на станцию «Ботанический сад», травяным берегом Яузы я попадаю в первое сентября этого же года, в актовый зал Института кинематографии, на вручение студенческих билетов…
На последнем из творческих экзаменов, собеседовании, сидел Евгений Иосифович Габрилович. Увидев мою фамилию и отчество на экзаменационном листке, он перво-наперво спросил:
— Ну, как там ваша дача? Я ведь тоже этот дом купить хотел, но ваш папа задаток быстрее привез.
И собеседование пошло как-то душевно, едва ли не по-соседски.
(Целую Вас, критик по имени Андрей, любитель творческих династий!)
Мы обожали Евгения Иосифовича! В последнее время он уже совсем плохо видел, и работы надо было читать ему вслух, приезжая в Дом ветеранов кино в Матвеевское.
— Что, деточки, — ласково говорил он, — не знаете, как разговорчик между персонажами поестественней завести? Посадите их поудобней, дайте в руки жареную курочку…
Может, именно согласно этому совету у меня в пьесах герои постоянно жрут и пьют.
Мы с Катей Светловой поступили в институт лучше всех, набрали максимальные баллы. Чудной институт — там встречаешь тех, с кем обучался в детском саду, бывших узников литфондовского детского сада. (Опять целую Вас, мосье Андрей-фамилии не помню, «губами в лицо» Вас целую!!! Чмок-чмок. Мпыц-мпыц.)
И детский сад смешной, а уж институт и подавно…
Мы с Катей набрали по тридцать девять с половиной баллов из сорока возможных — пятерки по всем вступительным плюс аттестаты по четыре с половиной. Одной из нас, достойнейших, полагалось торжественно принять от пятикурсников символический студенческий билет. В этой связи с нами, с каждой по отдельности, беседовал проректор по учебной работе Корытковский.
Побеседовав кратко со мной и повертев в руках наши с Катей личные дела, этот седой дядя сказал кому-то из своих соратников, находившихся тут же:
— Да, но вот видите, тут что, а тут, наоборот, вот что, смотрите. Думаю, получать студенческий билет будет Драгунская.
Что он там такое сравнивал в наших личных делах — непонятно, скорее всего национальность. Катя была записана по своему папе грузинкой, а я — русской, по маме, меня и сочли наиболее безукоризненной.
Это было самое начало, мне словно дали понюхать, куда я попала.
Итак, в актовом зале на пятом этаже, под покосившимся красным транспарантом «С праздником вас, дорогие товарищи!» при скоплении всех первокурсников и институтской администрации усатый пятикурсник с режиссерского факультета дал мне тяжеленный фанерный студенческий билет, который тут же захотелось куда-нибудь поставить или положить. И нас, женскую часть первокурсников, отпустили до начала октября, потому что парни отправились на картошку.
А нет, нет, парни — на картошку, а мы, первокурсницы сценарно-киноведческого, ходили на Ростокинскую овощную базу. Рубили кочаны капусты на длинных деревянных столах под навесом. Стук ножей, упругий, оптимистический хруст капусты, холодок, светлое, уже становящееся зимним небо…
Пять лет в орденоносном ВГИКе, который мы называли «крупнейшая в мире кузница творческих кадров Бабушкинского района столицы». Примерно половина из пяти лет прошла на собраниях, под криво висящим транспарантом, поздравляющем дорогих товарищей с праздником.
Вечный праздник!
В Орденоносном шел нескончаемый ремонт, что-то белили, красили, таскали с места на место, долбили отбойными молотками… Из столовой всегда несло горелой рыбой. В фойе на пятом этаже зверски топотали актеры — танцкласса в институте не было, и фойе оборудовали хореографическими «станками». Особенно хорошо под топот актеров, разучивающих зажигательный танец, смотреть программу по немому кино.
Здесь, в Орденоносном, после войны училась моя мама, в мастерской Сергея Герасимова и Тамары Макаровой. Ее однокурсники — Нонна Мордюкова, Инна Макарова, Вячеслав Тихонов и другие известные актеры.
Тогда, в середине восьмидесятых, высказывание Ленина про кино как важнейшее из искусств было еще в большой чести. Идеологическая муштра в Орденоносном стояла страшная.
— Кто не будет хорошо отвечать на политинформациях, тому будем ставить двойки по мастерству, — без обиняков предупреждал декан актерско-режиссерского факультета.
Теперь, в конце «нулевых», многие молодые критики нашей бескомпромиссной и бичующей «Новой драмы» очень напоминают мне этого пожилого чекиста в отставке. Только наоборот, навыворот, «вверх тормашками». Не пишешь про гомосексуальный инцест на помойке — никуда ты не годишься как автор. Это теперь, вместо покорения Енисея и молодежной стройки, признак идейной благонадежности.
Но сейчас не об этом.
Ну, другие мастерские еще как-то пытались увильнуть от муштры. Но мы-то, бедняжки, попали в заботливые руки Леонида Николаевича Нехорошева, пламенного коммуниста, бывшего главного редактора «Мосфильма»!
«Свезло», одно слово…
В других мастерских педагоги называли студентов по именам и в большинстве случаев на «ты».