Следующий день был пасмурный, теплый, апрельский. В светлом вечернем небе иголка-самолет тянул за собой белую нитку-след, прошил оконный переплет, и дальше, дальше, выше…
День был без Числа…
А бусы ему подарить я тогда забыла.
Они до сих пор так и висят у меня на Каретном, на бюсте Карла Маркса, вместе с бэйджиками фестивалей и дырявыми камушками.
Что Число делал в Америке?
Бороться за свободу печатного слова там было проблематично, и Число здорово загрустил.
Продавал книжки и кассеты в русском магазине. Работал официантом в «Старбаксе». Разносчиком пиццы. Купал старичков в доме престарелых. Выгуливал собак. Испытателем презервативов работал. Смехом за кадром тоже.
Родился мальчик, назвали редким, но вполне международным именем Нил.
Сообщили Зое Константиновне. Имя ей не понравилось.
— Нет такого имени. Это река в Африке.
— Есть такое имя. Или ты, мама, Горького не читала?
С Зиной договорились дома разговаривать по-русски, из-за Нила, чтобы он тоже выучился, потому что по-английски так и так научится, на улице, в школе. Договорились читать мальчику русские книжки.
Вечер.
Свежевымытый крошка Нил в кроватке. Папа открывает большую, старую толстую книгу русских народных сказок с иллюстрациями Билибина.
— Папа, а это кто?
— Баба-Яга. Такая старушка, она жарит в печке добрых молодцев и детей. Вот на эту лопату кладет и в печку… Но ты не бойся, скоро придет храбрый богатырь и ее победит.
— Как?
— На одну ее ногу наступит вот так вот, а за другую потянет. И разорвет Бабу-Ягу пополам. И она уже больше никогда-никогда не будет жарить детей в печке.
Ночь.
Мальчик кричит во сне, просыпается и продолжает кричать. Поднимается температура, выступает сыпь. Доктор констатирует нервную реакцию организма на сильные негативные впечатления.
Зина напряженно смотрит на Костика.
Все казалось, что вот-вот период акклиматизации кончится и наступит настоящая жизнь.
Засияет всеми красками.
Зато в Америке было гораздо проще со шмалью, дурью, зельем или как там еще оно называется…
Зина с мальчиком постепенно переехали на другую квартиру. Еще через некоторое время Зина вызвала Число погулять в скверик и сказала:
— Ты извини, но лучше, если Нил будет считать отцом АрДжей.
АрДжей — это Роберт Джон, биолог, давнишний ухажер Зины, дебиловатый малый, пышущий здоровьем и симпатией к Советскому Союзу.
— Да, наверное, будет лучше. Будет лучше. Лучше…
— Спасибо, Костя. Я надеялась на твое понимание, но опасалась…
— Не надо опасаться, Зина.
Когда со шмалью стало совсем уж вольготно и Число первый раз попал в больницу, честно сдался сам, Зина навещала его, вместе с двенадцатилетним Нилом, и он все не понимал, что это за тощий бритый дед, почему он так смотрит и все норовит прикоснуться, погладить по голове, и зачем мам купила самых дорогих, но самых кислых и твердых яблок в магазине «Органикс», испекла их, посыпала сверху сахарной пудрой и уговаривает деда их съесть…
— Мам, кто это был?
— Мой знакомый из Москвы. Он теперь здесь живет. У него временные трудности, и мы должны его поддержать.
— Значит, тот язык, на котором вы говорили, — русский?
— Русский.
— Как по-русски — русский?
— Русский.
— Рррррр! Ууууу! Сссски… Ужасный язык!
И всю дорогу из госпиталя домой Нил скачет и повторяет на разные лады слово «русский».
Нил вырастает и поступает в университет в кукурузном штате и, вернувшись весной к маме, заводит разговор о поездке в Россию. Все уже были, и Кэрри, и Ковальски, и Маккракен, и Шварцман, только он не был. Говорят, круто. Ездили на лето работать носителями языка в семьи с детьми. У Ковальски там теперь герлфренд и друзей навалом, они дадут хорошие наводки.
Зина дружит с Числом, иногда позванивает и сообщает ему, что Нил едет в Россию. Зина и Число встречаются — Число просит передать письмо. Вот телефон. Позвонить и передать.
Число такой худой, что Зина, аккуратно кладя конвертик в сумочку, говорит ему по-русски:
— Тебе надо вернуться домой, Костя.
— Письмо как раз насчет этого, — отвечает Число и улыбается.
И Нил летит!..
Лингафонный курс разговорного русского языка в ушах.
«Питер Грин — английский бизнесмен. После работы он встречается с красивой русской женщиной, госпожой Петровой. Госпожа Петрова, что вы хотите выпить?»
Нил везет письмо, он знает, кто его передал, знает, к кому они тогда давно ходили с мам, но чтобы не огорчать мам, делает вид, что считает отцом АрДжей.
Дети вообще все знают и понимают, и взрослые кажутся им полными кретинами, когда пытаются хитрить.
Сумасшедшая рыжая старуха в деревне озябла и решает затопить печку. Но жаль клочков на растопку — долго жадничает, вертит в руках бумажки…
Со вздохом выбирает одну:
«Заслушав и обсудив доклад секретаря комитета ВЛКСМ ВГИК, общее собрание студентов и педагогов постановляет…»
Пожилого ректора Орденоносного решено было проводить на заслуженный отдых, вместо него нам уже приготовили доктора философии Александра Васильевича Новикова, но студенты хотели другого, режиссера Сергея Соловьева.
Дальше шло уже какое-то сплошное, бесконечное собрание с голосованиями, «показательными выступлениями», проклятьями и валокординами, с напряженной тишиной, освистываниями, «захлопываниями», истерическими выкриками с места и овациями.
Приходили Элем Климов и Сергей Соловьев, улыбчивые, простые, «наши», обещали, что Союз кинематографистов не бросит студентов в трудную минуту.
После очередного собрания студент-киновед Сидоров, умница и светоч (где он теперь?), диктовал Насте Ниточкиной (а она-то куда девалась?) статью или письмо:
«Последнее собрание показало, что партийная организация и руководство института готовы к конструктивному диалогу со студентами еще в меньшей степени, чем месяц назад…»
Кто-то писал какие-то воззвания, письма, кто-то с кем-то не разговаривал, кто-то кому-то не подавал руки…
Теперь это сидит в памяти одним бесконечным вечером — то в актовом, залитом тусклым светом, под вечным кривым транспарантом про праздник, то в сумрачных коридорах, где мигают зелеными минутами электронные часы, а мы, «комитетчики-комсомолисты», идем в ректорат или в партком, для серьезного разговора или закрытого голосования.