Тим. А зачем им приходить? Пусть сначала фотографии пришлют. И дневники с отметками.
Соня. А если наоборот, никто не отзовется? Ведь может же такое быть?
Тим. Запросто. Мало ли, что у них на уме, у этих юношей. Потому что юноши, даже симпатичные, это тоже муж-чины.
Соня. Мужчины?
Тим. Да.
Соня. А. Ага.
Тим. А мужчины — ты знаешь, какие?
Соня. Какие?
Тим. Они такие. Они умеют молчать. Они могут долго терпеть. Они могут не плакать, когда очень больно. Они могут сильно-сильно скучать и никогда-никогда не звонить… Иногда у них бывают очень горячие руки.
Соня. Правда?
Тим. Сто пудов.
Соня. Но я все равно дам объявление. (Ловко слезает с дерева. На ней стильные рыжие ботинки на грубой подошве.) Мне надо идти дальше. Собаку искать. Селедка! Селедка! Селедка! Вы пока можете посидеть там, на моей ветке.
Тим. Спасибо.
Соня. Только больше не вешайтесь.
Тим. Не буду.
Соня. А то деревья не любят, когда на них вешаются.
Тим. Я поняла.
Соня (отворачивается, проникает к стволу и шепчет скороговоркой). Дерево, милое дерево! Просмотри за ней, пожалуйста, сделай так, чтобы она не повесилась. Она добрая, и у нее смешная сумка. (Целует старый, широкий ствол и уходит, машет рукой, не оборачиваясь.)
Тим (смотрит ей вслед и вдруг кричит отчаянно). Девочка!!!
Соня оборачивается.
Тим и Соня смотрят друг на друга.
Нет, ничего… Иди.
Дома у Егора. На полу в позе «лотос» сидит мама Егора. Медитирует. Мама Егора — красивая, статная женщина кустодиевского плана. Входит Егор, тащит гладильную доску. Устанавливает.
Егор. Мам…
Никакого впечатления.
Мама…
Заглядывает ей в лицо, она не реагирует. Егор пожимает плечами.
Входит папа Егора с утюгом и рубашкой. Папа Егора — большой, высокий человек с хмурым лицом. Словно какая-то давняя печаль или усталость привычно и нещадно гложет его.
Папа. Может, лучше в свитере?
Егор. Нет, в рубашке, в рубашке…
Егор и папа принимаются довольно неловко гладить рубашку. Мама сидит в позе «лотос».
Егор (разговаривает по телефону). Ну и? Или! Полый улет! Да ладно, не гони шизуху… Это приколист известнейший… А мне-то что? Мне — фиолетово… Шнурки в стакане, ага. Сандалики навскидку — и вперед… Да уж такая таска начинается… Ну, хоп!
Папа. Что за белиберда такая? Ведь это же издевательство над русской речью, Егор. Надругательство над родной словесностью!
Егор. Дети, папа, имеют право говорить на своем языке. Декларация прав ребенка, Папа. Пункт четыре, параграф семь…
Папа. Дети! Ты, братец, не дети уже. У тебя борода растет, «дети». Кстати, ты что, сегодня не брился?
Егор. Брился. Просто у меня к третьему уроку опять отрастает. Стабильно.
Папа. Я забыл — Зоя Тихоновна?
Егор. Пап, Жанна Тимофеевна, ну что ты!
Мама шевелится. Егор и папа смотрят, как она выпутывается из «лотоса», с удовольствием и с хрустом потягивается.
Егор. Мам, вот папа в школу собрался. С Жанной нашей побеседовать. А то у меня три двойки годовых наклевываются…
Мама. Погодите вы со всякой ерундой… Я должна срочно написать письмо Сай-Бабе.
Папа. Что за баба еще?
Мама. Это гуру такой в Индии. Он интересовался, насколько часто и успешно я практикую медитацию.
Папа начинает напевать «Светит месяц, светит ясный».
Егор. Пап, не волнуйся, ну ладно, пап…
Папа выходит. Мама садится за стол и задумывается. Листает русско-английский словарь, пишет письмо.
Возвращается папа в пиджаке и рубашке, прихорашивается перед зеркалом.
Мама (не отрываясь от письма, морщит нос). Чем это так понесло?
Егор. Это папа одеколоном набрызгался.
Папа. Да не пиши ты ему! Все равно не ответит. Гуру, дел полно, не хвост собачий. Напиши лучше мне. Уж я-то отвечу…
Егор. Пап, ну ладно, ну не надо, пап…
Папа. Дорогая Катя! Я живу хорошо. Работаю по шестнадцать часов в сутки! А дома есть нечего! В ванной белье скисло! У парня в школе черт знает что… С комсомольским приветом, твой муж Егор Владимирович. (Уходит, сердито хлопнув дверью.)
Мама пишет письмо Сай-Бабе.
Егор. Мам, мама…
Она машет рукой, не поднимая головы. Некоторое время Егор молча смотрит на нее.
Во двор пойду, зарежу, может, кого…
Не отрываясь от письма, она кивает. Егор уходит. Мама некоторое время пишет, потом задумывается.
Мама. Кричит, ругается, злится, засоряет энергетическое поле нашего дома. Теперь вот ходи, сжигай злую энергию. (Зажигает свечку, ходит по квартире, делая таинственные пассы свечой.) Сказал, что в школу пошел, а сам еще куда-то… Где худые девушки… К худым ведь пошел, точно… (Долго взвешивается.) Вот похудею… Выйду замуж за правильного. Который не злится. (Опять ходит по квартире со свечкой, открывает барчик, берет большую темную бутыль, приглядывается, много ли осталось, капитально отхлебывает.)
Звонит телефон. Мама вздрагивает. Телефон звонит долго.
Да… Да, это три четыре пять девять восемь пять. Пожалуйста, я вас слушаю. Сумку? Какую сумку? Холщовую? С большими пуговицами? Нет, не теряли… Странно… Номер наш, да… Да, пожалуй, так будет лучше… Давайте через полчаса возле булочной…
На окраине — одичавшие черные яблони, уцелевшие от сметенных садов, и много железа, оставшегося от строек. Непонятные железные конструкции, арматура, опрокинутые фермы электропередачи, навороченная ржавчина.
Среди яблонь и железа — Егор и компания. Нора — знойная девушка кавказской наружности. Потомок — длинноволосый долговязый парнишка, маленькая худая Хали, видный осанистый парень по кличке Красивый, может быть, еще кто-то… На большом куске толстого пенопласта нарисован силуэт человека в полный рост. Хали мечет в пенопласт дротики, стараясь попадать строго в контуры. Нора рассказывает историю.
Хали давится от смеха.