Соня. Снайперу.
Егор. Помешанная… Сумасшедшая! Больная! Точно — больная. Тебе лечиться надо.
Соня. Было дело. Пробовали. Лесная школа в Шаховском районе. На завтрак уколы, на обед таблетки, на ужин и уколы, и таблетки.
Егор. А на полдник?
Соня. Там не полдничают.
Егор. Неправильно это все. Я знаю, как тебя надо лечить. Тебе надо поехать в Обожалово.
Соня. Куда?
Егор. Это не здесь. Это в деревне. Там дом моей прабабушки. Очень старый. Там есть барометр, предсказывающий вечную сушь, а на чердаке смешные давнишние вещи и журналы. В Обожалове очень много собак, которых никто… Которые никуда не деваются, а просто живут и их все кормят. Общие такие собаки. Они пестрые. Рыже-бело-черно-серо-пегие. Местная порода. Когда щенки рождаются, их даже в другие поселки забирают. Обожаловские пестрые щенки — это ого-го, щенки важнецкие, не хухры-мухры… Когда я был маленький, я собирал вместе несколько щенков и дышал ими. Они очень вкусно пахли — костром. Теплом и просто какой-то смешной собачатиной…
Соня. Как тебе не стыдно?
Егор. Что?
Соня. Быть таким добрым? У тебя лицо такое. Сразу видно, что ты очень добрый. А добрым быть очень стыдно. Добрым быть вредно. Добрым быть плохо. Опасно для жизни. У тебя брови далеко одна от другой. Расстояние большое. У добрых всегда так.
Егор. У моего отца тоже брови широко растут, разве он добрый?
Соня. А что, злой? Собак, что ли, не любит?
Егор. Он никого не любит. Он только проекты свои любит. Конкурсы всякие, чтобы выигрывать. Выигрывать — вот что он любит.
Соня. Послушай… Дай-ка, я подрисую тебе брови. Чтобы не было сразу заметно, что ты добрый. Подрисую, и ты уйдешь. Вот, у меня есть фломастер. Только ты наклонись, ты такой длинный… (Егор и Соня сближаются и соприкасаются. Говорят одновременно.) Какие у тебя руки горячие!
Егор. Ты просто ледяная!
Соня. Просто тут ветер, на крыше, а я тут давно. У меня даже волосы замерзли.
Егор (берет в руки ее длинные волосы). Как пахнет… (Подносит волосы к своему лицу.) Травой какой-то, рекой…
Соня (вдруг оробела и растерялась). Это, наверное, шампунь?
Егор. Нет, это твои волосы. Пахнет чем-то… Рыжим… Это рыжий запах, точно…
Стоят близко, смотрят друг на друга.
Пошли отсюда, а? Поедем лучше в Обожалово… Там хорошо будет… Там знаешь, как? Трава чистая-чистая, можно босиком ходить и не пораниться. Лес — Феофанова роща, грибы, ягоды, ешь, сколько хочешь, и не отравишься никогда. Люди нормальные, спокойные, на огородах — огурцы, а батюшка из местной церкви, Христофор Филиппыч, разъезжает на трофейном «Опеле» сорокового года. Там есть речка Пятка, и в ней можно купаться сколько угодно, и ничего не будет, ни ожогов, ни заразы, вот что такое Обожалово!
Соня. Да… Обожалово… Обожалово — это самое лучшее, что есть на свете.
Егор. Нет. Самое лучшее, что есть на свете, — это ты.
Соня. Я? Нет. Ты…
Дом лодочницы возле пруда в горпарке. Это дальняя часть парка, похожая на обыкновенный средней замусоренности лес, и дом лодочницы — просто маленький деревенский дом. В горпарке идет дискотека, или играет оркестр, за деревьями — музыка, и все разговоры идут под дальнюю, приглушенную музыку. На старом стуле сидит папа Егора. Закуривает и говорит не спеша.
Папа. Недавно ехал по трассе в дождь… Пузыри на асфальте, такой ливень, что дальний свет включить пришлось. И вдруг у обочины — двое. Он и она. Голосуют. Дождь льет, они прильнули друг к другу, он старается укрыть ее от дождя своей курткой… Мелькнули вот так в дожде и остались позади… Я проехал мимо. А потом развернулся через двойную сплошную и погнал обратно, чувствуя себя большим другом молодежи… Мне так хотелось открыть им дверцу, чтобы в прокуренный салон влетел шум и запах дождя, отвезти их, куда скажут, чем-то помочь… А их уже не было. И я никогда не узнаю, что с ними случилось и куда они едут в дождь вдвоем… Когда я был маленький, летом на даче влюбился в девочку. Она была рыжая, как морковка, страшная воображала. Сидела на дереве и читала книжки. А я стоял под деревом и смотрел на нее. И она меня спрашивала: «Что ты любишь больше — зеленое или голубое? Семь или восемь? Ноябрь или февраль? Небо или море?» И я отвечал: «Тебя». Тогда она смеялась, слезала с дерева, и мы шли в лес, я нес ее рыжие волосы, как паж, и все меня дразнили… А мне хотелось остаться с ней вдвоем где-нибудь там, где никто смеяться не будет.
На крыльцо выходит лодочница. Это Аня Тимофеева по прозвищу Тим.
Тим. Егор Владимирович, вы опять?
Папа. А я думал, вас дома нет, сидел вот, ждал, сам с собой разговаривал…
Тим. Егор Владимирович, вы ни в чем не виноваты. Со мной ничего не случилось. Вот же я! Сумку у меня тогда жулики украли. Недоразумение. А из института я ушла, потому что больше не хочу мосты строить. Разонравилось.
Папа. А я в Америку уезжаю.
Тим. Егор Владимирович, я поздравляю вас с вашим мостом. Вы вообще такой молодец. Желаю вам творческих успехов, и у вас все будет хорошо. А что я вам письма раньше писала, это вы меня извините, пожалуйста. Глупости все это.
Папа. Аня… Знаете… Я сейчас уйду. Просто хотел вам сказать, что у меня в жизни ничего лучше ваших писем не было. Я, может, только затем на свет и родился, чтобы ваши письма прочесть.
Из дому доносятся шаги, шевеление, звуки жизни.
Тим оглядывается.
Кто у вас там? Гость? Какой-то совсем молодой человек, веселый, ясный, без прошлого… Ну и слава богу.
Тим. Хотите «Орбит» без сахара?
Просто молча смотрят друг на друга.
Папа. Стало быть, я буду строить мосты, а вы будете плавать под ними на лодках… На том и порешили. (Церемонно поклонился и ушел.)
Из дома вышел Егор.
Тим. Ну, как она?
Егор. Уснула.
Тим. Ну и хорошо. Все пройдет постепенно.
Егор. Я ее сам вылечу. Ей надо дышать пестрыми щенками. Я знаю.
И вот теперь, в финале, все разговаривают одновременно. Герои не видят друг друга, находятся как бы в разных местах и разговаривают каждый о своем.
Приходит мама Егора с охапкой разных трав. Тим и Егор сидят на крыльце.
Мама. Трава подорожник, щавель, тимофеевка, иван-чай… В детстве у меня был друг Митя. Совершенно рыжий. Все гербарии собирал. Лягушек спасал… (Садится на траву возле дерева с тарзанкой.)
Егор. Приходил, что ли, кто?