— Тихо, — ополчились на него, — музыки не слышно!
Горе побежденному! Штокс весь сжался, а мы предались прослушиванию торжественной музыки величайшего гения всех времен. Мы растянулись в креслах и были увлечены прекраснейшими мелодиями до наступления приятного головокружения. Я возвел глаза к звездам, и меня объял священный трепет: Бетховен. Такие чувства я испытывал в эти минуты.
Однако наискосок от нас Салах и его жена Этрога все время шептались.
— Что это? — спрашивала Этрога. — Что это?
— Кто, кто? — спрашивал Салах.
— Этот. Господин Бейт Ховен.
— Не знаю. Я с ним не знаком.
— Наверно, он из правительства, — объясняла Этрога, — я видела, как все его боятся.
— Бен-Гурион, — бормотал Салах в некотором раздумье, — Бен-Гурион…
— Господи! Так чего же ты орал, несчастный!
— Все орали.
— Им можно. А ты — Салах, твои документы не в порядке. Ты забыл, что случилось с беднягой Селимом, когда он нагло вел себя в учреждении?
Салах испугался.
— Хорошо, — закричал он тут же, громко, чтобы все слышали, — замечательная музыка, ну просто счастье всей жизни…
Игаль, сын аптекаря со второго этажа, проснулся, среди наступившей паузы вышел на балкон и закричал:
— Безобразие!
Тут же он получил пощечину от отца. Все выразили удовлетворение.
Тот, кто не воспитан с юности в уважении к классической музыке, со временем станет полным невеждой. Господин учитель, живущий справа, и его тридцатичетырехлетняя жена, которые раньше дрались друг с другом, теперь сидели рядышком на подоконнике, прижавшись друг к дружке. Гениальная музыка сблизила две души, прежде испытывавшие взаимную неприязнь.
— Доктор Биренбойм, пожалуйста, — вдруг попросил Штокс, — нельзя ли сделать музыку погромче? Здесь, внизу, почти не слышно…
Звуки музыки усилились.
— Спасибо, большое спасибо.
* * *
В тот вечер мы, все жильцы дома, были как одна семья. Мы возлюбили друг друга.
— Какое великое произведение это рондо, — шептал очарованный аптекарь, сын которого учился играть на аккордеоне, — только кажется мне, что это анданте.
Торговец сразу же согласился, что это — замечательное анданте. Жена учителя дважды прошептала как зачарованная: «Ля мажор, ля мажор». Салах настаивал на том, что это «куколка». Я тихонько подошел к книжной полке и небрежным движением руки достал «Справочник по концертам». Это маленькая книжечка, и ее можно держать на коленях так, чтобы никто не заметил. Я открыл на Седьмой.
— Значит, так, — заметил я голосом, приковывающим внимание аудитории, — симфония в А-dur — это бессмертное произведение. Возвращение к экспозиции — виртуозное, но кода, по мнению некоторых эстетиков, недостаточно совершенна.
Я почувствовал, как мое сияние усиливается с каждой минутой. До сих пор от меня было в этой компании немного пользы в силу моей природной скромности. Но сейчас все были просто потрясены уровнем моего музыкального образования. Дочь водителя из дома напротив послала своего брата принести ей бинокль. Только аптекарь продолжал сопротивляться.
— Это очень хорошая кода, господин, — бормотал он, — замечательная кода.
Я тут же пролистал свою книжечку.
— Как видно, вы совсем забыли, — обратился я к аптекарю, — что «аллегро кон барио» написано в cis-moll!
Все соседи были повержены в прах и лежали у моих ног.
Это был момент нашего с Бетховеном торжества.
— Бах тоже неплох, — защищался поверженный аптекарь слабым шепотом, преисполненный сознанием своего поражения.
В музыке тем временем прозвучало возвращение к главной теме, духовые слились в опьяняющем крещендо вместе со струнными, незабвенная музыкальная идиллия закончилась громом больших барабанов. Вздох облегчения вырвался у всех, и в наступившей тяжелой тишине радио объявило:
— Вы слушали сюиту «Колодцы Нетании» Йоханана Гольдберга в исполнении оркестра радио Израиля. Во второй части нашей программы прозвучит классическая музыка в записях на грампластинках. Итак, слушайте Седьмую симфонию Бетховена…
Тищина. Какая-то особенная тишина.
Скрюченный Штокс распрямился первым.
— Безобразие! — прорычал он в примитивной радости среди жестокой ночной мглы. — Слышишь, Биренбойм, — это тебе Бетховен? Безобразие!
Гнев распространялся среди публики как лесной пожар.
— Бетховен?! — кричала жена учителя, — Ну и что еще, Биренбойм?
Салах и Этрога держались друг за дружку в заметном страхе.
— Мошенничество, — постановил Салах, — опять ваши ашкеназские штучки.
— Сейчас приедет полиция, — объяснила Этрога. — Салах, мы тут ничего не слышали.
— Бен-Гурион…
Однако жители микрорайона начали широко позевывать. Этот дегенерат Биренбойм выставил себя на посмешище перед нами на всю жизнь.
— Жена, — прошептал я, — моя ручка упала пятнадцать минут назад.
Жена лежала на диване и сосала кубики льда.
— Подними, — пробормотала она, — подними.
— Не могу. Сил нет.
У нас в квартире множество градусов. В спальне — сорок два. На южной стороне кухни мы намерили в полдень сорок восемь градусов в тени. С одиннадцати часов утра я сижу без сил перед белым листом бумаги, пытаясь сочинить какую-нибудь сатиру, но у меня ничего не получается. Единственная мысль — для того, чтобы каким-то образом поднять безвременно упавшую ручку, необходимо нагнуться под углом сорок пять градусов, и тогда грелка соскользнет с моей головы — и конец.
С известными предосторожностями я вынул левую ногу из миски с водой и попытался дотянуться пальцами ноги до ручки, но она была вне пределов досягаемости. Я был в беспомощном состоянии. Вот уже пятый день я провожу так над пустым листом без всяких мыслей. За это время я сумел написать лишь единственное предложение: «Очень жарко, господа!» Действительно жарко.
Просто ужасно. Африка — мой язык поворачивается во рту со странной тяжестью. Африка. Аф-ри-ка. Что такое Африка? Что это за слово — А-ф-р-и-к-а?..
— Жена, что такое Африка?
— Африка, — бормочет она, — Африка…
Она говорит «Африка». Африка? Может, это и правильно. Сейчас я уже не знаю. Говоря по правде, с тех пор как началась эта ужасная жара, я чувствую себя вот так. Из-за жары. Я в эти дни сижу на чем-нибудь не очень важном и стараюсь не двигаться. В течение недели я, может, трижды моргнул остекленевшими глазами. В голове — ничего. Ничего. Что я хотел сказать?
Да, очень жарко сейчас…