– Я в порядке, – коротко ответила она.

– Вижу, – сказал он. – Очень рад за тебя. – И добавил: – Правда.

– Спасибо.

Они помолчали.

– А я в театре, – сказал он, хотя она об этом и не спрашивала. – Вот. Скоро премьера.

– Поздравляю.

– Да не с чем поздравлять, – поморщился он. – Я очень рад тебя видеть, – сказал он.

– Я тоже, – сказал она.

– Надо же, встретились, – неестественно рассмеялся он. – Как мир тесен, а?

– Нет, Леонид Михайлович. – Она покачала головой. – Не тесен.

– Ну да. – Он быстро взглянул ей в глаза. – Слушай, Елена Николаевна, сегодня у меня работа, а вот что ты делаешь завтра?

– Я занята, – сказала она.

– А в субботу?

– Я занята, Леонид Михайлович, – ответила она. – И в субботу, и дальше.

– Жаль, – сказал Шленский.

– И мне, – сказала она.

Толпа обтекала их.

У перехода звонко кричал какой-то паренек:

– Астрологический календарь! Узнайте вашу судьбу!

За спиной у Кузнецовой на фоне весеннего неба чернело пепелище Дома актера.

Они еще помолчали.

– Ну! – Шленский улыбнулся. – Будь здоров, Нижнеудинск!

Он шагнул к ней. Она протянула руку, и Шленский неловко потряс эту руку в своей.

– Я побежал, – сказал он и поцеловал ее в подставленную щеку.

На секунду они замерли, прижавшись друг к другу лицами, потом, как магниты, разведенные внешней силой, снова оказались стоящими врозь.

– Может, еще встретимся, – сказал Шленский.

Она ничего не ответила.

– Узнайте свою судьбу! – орал паренек у перехода.

Вокруг шумела Пушкинская площадь.

Над кинотеатром плыл в небе рекламный аэростат, на брандмауэре красовался огромный портрет артиста Деветьярова в премьере нового кино.

Сквозь пустые глазницы окон сгоревшего Дома актера светилось голубым безоблачное весеннее небо.

1992

Редкая птица долетит…

Уже не помню, как назывался тот конкурс киносценариев, но помню, что в задании фигурировали связи России и Америки – время было раннедемократическое, и на несколько лет, по высочайшему недосмотру, Штаты перестали быть нам врагами.

И вот мы с моим другом Михаилом Чумаченко (см. о нем подробнее на стр. 71), сидючи в какой-то кафешке, что называется, трындели на тему: не попробовать ли нам, под это дело (то бишь под конкурс) что-нибудь еще сочинить? Потрындели, ничего не придумали и разошлись по своим делам – он в ГИТИС, я в «Московские новости».

А вечером Мишка позвонил и сказал:

– Эдгар По!

Я спросил:

– Что Эдгар По?

– Эдгар По жил в России, – сказал Мишка.

А пили мы с ним вроде кофе, и когда Чумаченко успел наклюкаться до таких открытий, я не понял. Но Мишка настаивал на своем и, как выяснилось, был прав! Как минимум отчасти.

Наутро я погрузился в специальную литературу и обнаружил: в автобиографии великого американца действительно была запись о двух годах жизни в России! Якобы в совсем юном возрасте он жил в Петербурге.

Это, разумеется, было мистификацией.

В 1827 году Эдгар По сгоряча записался в солдаты. И, вскорости выкупленный из найма отчимом, решил, видимо, сжечь эту стыдную страницу своей жизни, а пепел развеять, чтобы не осталось и следа.

Так в его автобиографии появился Санкт-Петербург. В те времена для Америки сие было как путешествие на Марс. Великий мистик и мистификатор полагал, должно быть, что этого никто никогда не сможет проверить и опровергнуть.

Проверили и опровергли, разумеется, много десятилетий спустя, когда человечество наконец уяснило, какой гений подыхал в нищете у него под боком.

И тем не менее – Эдгар По выдумал себе два года жизни в России!

Это толкнуло нашу фантазию, и психологический триллер (в каком еще жанре мог появиться здесь Эдгар По?) начал помаленьку проступать сквозь туманные пейзажи питерских пригородов.

Сценарий был послан на американский конкурс. С тем же успехом мы могли послать его на деревню дедушке. Но разве могу я считать потерянными полгода жизни, проведенные в магнетическом поле великого бостонского скитальца?

Я вчитывался в новеллы, я своими руками перевязывал его сюжетные узлы и вместе с героем фильма искал следы Эдгара По на серых невских берегах…

Птица по имени NEVERMORE Психологический триллер

Стоял октябрь, и рассветало только к восьми.

В тумане темнела громада Исаакия. Громыхал по Лиговке трамвай; Мойка неспешно заворачивала за мост; на перилах и фонарях моста застыла крупная морось. Мерно маша крылами, над рекой пролетел ворон. Щелчок затвора на секунду остановил его полет.

Стоявший у моста в этот неурочный час человек – мужчина лет сорока – поднял голову от видоискателя.

…Домой он возвращался засветло. На улицу уже выходили прохожие, но город еще отсыпался после трудовой недели. Во дворе дома, ежась от сырого петербургского ветра, человек выгреб из кармана плаща мелочь и нашел монетку.

– Алло… – ответил ему сонный женский голос.

– Это я, – сказал человек. – Доброе утро.

– А который час, – без выражения спросил голос.

– Не знаю, – сказал человек.

– И я не знаю, – сообщила она.

– Прости, олененок, – ответил он. – Я позже не мог.

– Ты не из дома?

– Ты мой догадливый, – ответил он.

– Су-мас-шедший! – засмеялась она и нравоучительно добавила: – По ночам надо спать! – Он не ответил. – Алло!

– Ты сегодня приедешь? – спросил он.

Входную дверь он открыл почти бесшумно и так же бесшумно ее за собою запер. Аккуратно поставил ящик с фотоаппаратурой, заглянул в комнату: жена спала. Прикрыв дверь, он прошел на кухню. Поставил чайник на огонь, отрезал ломоть хлеба, оторвал стрелку лука, росшего в майонезных банках на подоконнике, ткнул им в соль, съел. Качнул головой, сказал сам себе: