У среднего, Иосифа, всё складывалось не так просто, хотя тогда ещё прибывшим врачам не надо было сдавать специальные экзамены — их сразу брали на работу. Но нужно было, хотя бы минимально, знать иврит. У Иосифа с иностранными языками всегда были особые отношения — каких только языков он не знал: он не знал английского, французского, немецкого, польского… А знать хотелось. Поэтому до женитьбы все его любовницы были переводчицами: он считал, что языки лучше всего усваиваются лёжа. А женился он на преподавательнице латыни. Этот обязательный для врача предмет он изучал дважды: сначала в институте зазубривал популярные латинские фразы, а потом повторял их в постели. Впрочем, один латинский афоризм «Человек человеку — волк» он запомнил с детства, потому что в те годы жил в коммунальной квартире.
В Израиле Иосиф два месяца мучительно отучился в ульпане. Его изучение иврита напоминало плавание в безбрежном океане: он плыл, не видя берега, отчаянно и безнадёжно, захлебываясь и пуская пузыри. Возникала спасительная мысль: а не пойти ли на дно?.. Но видя, как кто-то рядом, по-собачьи, так же, как и он, барахтается, барахтается и продвигается вперёд, ему становилось стыдно своей слабости и он начинал так же энергично шлёпать ладонями, разбрызгивая глаголы и предлоги. Приходило второе дыхание, но уходило первое. Боже, как ещё далеко до берега!.. И снова зарождалась спасительная мысль: а не пойти ли на дно?..
Отмучившись два месяца, Иосиф покинул ульпан. К тому времени он уже твёрдо знал, что «кен» — это «да», а «лё» — «нет», и решил, что у него теперь есть необходимый запас слов, которого для начала работы хватит. Его направили в поликлинику. Закурив свою любимую трубку, Иосиф вошёл в кабинет к профессору-главврачу. Тот тоже курил трубку — это их сблизило. Профессор посадил его в кресло и спросил:
— Мы будем говорить на иврите?
— Лё! — уверенно ответил Иосиф.
— Тогда на английском?
— Лё! — так же твёрдо сообщил ему Иосиф.
— Может, на идиш? — всё ещё не терял надежды профессор.
В ответ Исиф произнёс всё то же гордое «Лё!».
Главврач тяжело вздохнул, но ему очень нужен был специалист, поэтому он ещё раз вздохнул и произнёс:
— Посмотрим вас сразу в деле.
Когда Иосиф утром выходил из дому, жена Люся заламывала руки:
— Как ты будешь разговаривать с пациентами?!
Но Иосиф был спокоен: в кармане у него лежала записка с четырьмя самыми нужными словами: раздевайтесь, ложитесь, вставайте, одевайтесь. Слова были переведены на иврит и написаны русскими буквами. Поэтому, войдя в кабинет, он положил эту бумажку на стол и, принимая больных, бегал от лежака к столу, подглядывая спасительные слова. Так продолжалось недели две. За эти дни он набегал километров сто, поздоровел, похудел, память улучшилась, и язык пошёл легче.
Тяжелее всего пришлось младшему сыну, Борису. Хотя иврит он выучил ещё в Питере и хорошо знал английский, но устроиться не мог. Он оббивал пороги университетов, колледжей, министерств… Руководители этих учреждений с интересом рассматривали его международные публикации, диплом кандидата наук, отзывы всевозможных академиков, но разводили руками и с улыбкой возвращали их обратно — русские социологи нигде не были нужны. Надо было заново начинать учиться. Он подал документы в университет, а пока решил подрабатывать, сотрудничая с газетами. Но русские газеты покупали русскоязычных авторов, как редиску: десять шекелей — пучок журналистов. Гонорары были такие мизерные, что требовался микроскоп, чтобы их разглядеть. Тогда Борис плюнул на интеллектуальную деятельность и решил идти убирать улицы, но все метлы уже были заняты другими безработными учёными.
Какой-то выходец из Бухары звал его в компаньоны: он собирался открыть похоронное бюро.
— Это верные деньги! Я дам такую рекламу, что к нам валом повалят! Вот послушай: «Привезите нам пять покойников — шестого получите в подарок!»
Но эта идея лопнула, поскольку в Израиле хоронят бесплатно.
Наконец, Борису удалось устроиться в небольшом ресторане: по ночам мыть котлы, кастрюли и тарелки, вместе с двумя палестинцами и одним выходцем из Эфиопии. С последним он подружился и шутливо звал его «Шварц-негер». И с палестинцами у него сложились сдержанно-нормальные отношения. Но однажды один из них сообщил, что «все русские бабы — проститутки» и пообещал Борису триста шекелей, если он приведёт ему свою жену на ночь. Не успел он закончить фразу, как Борис подскочил, приподнял его и с размаху посадил на горящую плиту — в кухне запахло шашлыком. На крики поджаренного «любителя русских баб» примчалась хозяйка ресторана и, угрожая полицией, велела немедленно убираться.
Но, несмотря на все свои неудачи, Борис не терял присутствия духа, вечерами посещал университет, по ночам штудировал учебники, а днём продолжал поиски работы, соглашаясь на самую грязную и «непрестижную».
— Кто сказал, что нас тут должны встречать с поцелуями и объятиями?.. Мы — обычные эмигранты, позолоченные словечком «репатрианты», а это значит: мы наступаем на пятки коренным израильтянам, соглашаемся работать за минимальную зарплату, занимаем рабочие места, создаём конкуренцию, и к тому же, получаем разные привилегии, которые раздражают аборигенов. При этом мы ещё постоянно их критикуем и пытаемся учить жить по-нашему.
Борис продолжал публиковать свои статьи в русских газетах, которые их с удовольствием принимали, поскольку он никогда не скандалил из-за отсутствия гонораров. В этих статьях он анализировал ситуацию в стране, комментировал её, делал социологические прогнозы. Постепенно публикации стали популярны, читатели ждали их, газеты раскупались, их тиражи увеличивались, многие его статьи перепечатывали издания, выходящие на иврите — гонорары Бориса постепенно росли, и их уже можно было видеть без микроскопа.
После неудачного штурма университета, Алик Розин решил больше никуда не поступать, и стал искать какую-нибудь работу. В оперном театре требовались рабочие сцены, и его туда взяли. Работа ему понравилась: рабочие были, в основном, молодые ребята, с которыми он очень быстро подружился, плюс пьянящий запах кулис, плюс балерины из кордебалета, охотно откликающиеся на его заигрывания… Кроме того, театр имел статус Академического, поэтому и зарплаты были выше, чем в других театрах. Словом, это была очень неплохая работа, но и здесь ему не удалось долго продержаться.
Первый скандал возник после торжественного собрания, посвященному празднику Октябрьской революции. Зал был полон: актёры, танцоры, балерины, работники всех цехов и многочисленные гости. В президиуме, на сцене, за длинным столом, накрытым красным сукном, сидели директор, главный режиссёр и главный балетмейстер, несколько народных артистов, председатели партийного и профсоюзного комитетов и самые почётные гости: члены Центрального комитета партии, обкома, горкома и райкома.
Как полагалось, директор открыл собрание и предоставил слово парторгу, который стал читать доклад, отредактированный и завизированный этими же почётными гостями, доклад тягучий, тяжеловесный и невыносимо скучный. Давно отлитые и заштампованные фразы, как маленькие бетонные блоки, вываливались у него изо рта и падали в зал, напоминая о необходимости аплодисментов, и зал верноподданно аплодировал. Стол стал ещё краснее от стыда, а Алик не выдержал. Находясь за кулисами, он незаметно включил рубильник, который давал движение сценическому кругу, быстро нырнул под сцену и спрятался среди декораций. А круг, вращаясь, увёз за кулисы и стол, за которым сидел президиум, и докладчика, который именно этот момент рассказывал, как мы движемся вперёд. Зрительный зал несколько секунд находился в шоковом состоянии, а потом стал хохотать. Был дикий скандал, велось расследование. Конечно, подозрение пало на рабочих сцены, но прямых доказательств не было, поэтому всё спустили на тормозах, свалив на неисправность электромеханизма.