Без четверти шесть.

Впоследствии, за бутылкой, старший караульный пересказал нам ход событий. Сам он аккурат резал табак, когда заявился капитан в сопровождении сержанта.

– Снять эту карту со стены! – распорядился Потрэн.

За картой обнаружилось круглое отверстие. Не требовалось особо напрягать слух: каждое слово, произнесенное в камере, доносилось отчетливо. Вот кто-то зевнул во весь рот (помнится, это был я), и слышно было, как клацнули зубы.

– Хорошо, что мы наконец-то одни, – четверть часа спустя изрек Альфонс Ничейный. – Можно потолковать по душам, не опасаясь, что тебя подслушают.

– И в карцере, право слово, есть свои преимущества, – согласился с ним Хопкинс.

Воцарилось молчание – минут на сорок пять.

Следует заметить, что жарища стояла неимоверная, а приносить в караульное помещение еду и питье категорически запрещается, даже капитан не вправе нарушить запрет.

В половине восьмого послышался голос Альфонса Ничейного:

– Вот что, парни! Давайте дадим клятву – что бы с нами ни случилось, а секретов своих мы нипочем не выдадим.

– Клянемся!

Вслед за тем мы добрых полчаса посиживали да почесывались. В карцере спешить некуда, а уж секреты выдавать и вовсе незачем торопиться. Наконец молчание нарушил Хопкинс, заметив, что жарища в этой Африке ужасная.

– По-моему, эскимосы не стали бы возражать против такого климата, – решил блеснуть я своей многосторонней образованностью.

– В какой стране живут эти твои зекскимосы? – лениво поинтересовался Чурбан Хопкинс.

– Эх ты, серость! – не сдержал я издевки. – Уж такие-то простые вещи мог бы знать. Есть такая страна, Северный полюс называется, по имени ее открывателя, и там одиннадцать месяцев в году без зимнего пальто на улицу не выйдешь.

– Еще раз предупреждаю, – вмешался в разговор Ничейный, – держите рот на замке. Бедняга Потрэн малость не в своем уме, но пусть это останется между нами.

– Солдат он бравый и в боях закаленный, – искренне похвалил сержанта я, – вот только к старости прихватила его… эта… как ее?… болезнь преследования.

– Вбил себе в голову, будто бы мы всё делаем ему назло, – с жалостью произнес Хопкинс, – а ведь мы, хоть убей, не способны на такое. Да еще по отношению к своему справедливому командиру, человеку в годах.

– По этой же причине он и на капитана взъелся, – с глубоким сочувствием в голосе вставил Альфонс Ничейный. – Чудится ему, будто капитан тоже его преследует.

– Чуть завидит капитана, и давай костерить его на чем свет стоит.

– Может, Потрэн вовсе и не злобится на капитана, – словно размышляя вслух, сказал Хопкинс. – Просто мухлюет он с нашим жалованьем, вот и боится, как бы начальство не пронюхало.

– Про это дело, ребята, тоже молчок!

– Ты когда заметил?

– Видишь ли, подозрительно стало, когда Бежар, бедолага, в пятницу коньки отбросил, а в субботу, стало быть, явился с того света жалованье свое получить. Иначе как он мог в списке наличного состава оказаться?

– Что бы вы тут ни говорили, а мне наш сержант по душе, – прочувствованно высказался Хопкинс. – Служака что надо, другим бы на него равняться. И на нас он зла не держит, разве что ревнует из-за буфетчицы своей.

– И зря! – сказал я не без сочувствия в голосе. – Буфетчица верна ему и сроду не предаст, потому как и он ее не выдаст. Смотрит сквозь пальцы на ее… хм… провинности.

– Напрасно ты на нее нападаешь, ведь она ради простых солдат старается. Ежели кто наказан и в буфет ему нельзя ни ногой, эта добрая душа с заднего хода выпивкой да куревом снабжает.

Вот так мы и трепались промеж себя, ненароком выбалтывая всякие секреты.

– Только бы никто не узнал, что грабеж на складе тоже дело рук нашего Потрэна, – сказал Альфонс Ничейный. – Смотрите, ребята, об этом ни гу-гу!

…Из трубы донесся протяжный хриплый рев, словно и впрямь включили вентилятор.

– Неправда! – вскричал Чурбан Хопкинс. – Если человек чокнутый, то вовсе не обязательно грабитель.

– Да ведь он и сам об этом не подозревает. Мне доводилось наблюдать лунатиков: они, когда не в себе, запросто могут проникнуть куда угодно. Вот и Потрэн наш, бедняга, тоже лунатик.

– Что ты говоришь!..

– То и говорю, что своими глазами видел. Позавчера ночью… только никому не рассказывайте. Волосы дыбом, босой, в простыню замотанный, выходит из-за столовки и крадется вдоль крепостной стены в потемках. Чувствует что больной, что старость подступает, вот и чудится ему, будто бы все против него. Потому и на капитана ополчился.

– И все ж таки он капитана почитает! В прошлый раз при мне сказал писарю: «Я к господину капитану с полным моим почтением, вот только он больно нервный да издерганный сделался с тех пор, как это ранение в спину получил».

– Ну что ж, пора спать, – зевнул Альфонс Ничейный.

Однако не успели мы расположиться на ночлег, как распахнулась дверь камеры, и на пороге возник Потрэн. На беднягу было жалко смотреть: усы торчком, глаза налиты кровью, раздувающиеся ноздри ходят ходуном, хватая воздух, зубы скрежещут… Видать, служба изнурила. И то сказать, выполнять обязанности сержанта в серьезном форте – это вам не кот начихал.

– Вы знали… что я буду подслушивать? – Осиплый голос не поднимается громче шепота, однако звучит пугающе.

– Помилуйте, господин сержант! – отвечал Альфонс Ничейный. – Разве мы могли такое о вас подумать!

Сержант язвительно ухмыльнулся, но лицо его из багрового сделалось лиловым.

– В колонии Игори у вас будет время подумать о моих «темных делишках». Надеюсь, рано или поздно вы туда угодите.

Альфонс вытянулся в струнку, руки по швам.

– Мы и там охотно готовы служить под вашим началом, господин сержант.

Потрэну был ясен смысл ответа: если мы угодим в колонию, то и его за собой потянем.

– Ах так?… Ну ладно… Это мы еще посмотрим! – И хлопнул дверью.

Его удаляющиеся шаги грохотом отдавались средь каменных стен.

2

Точно злой рок преследовал сержанта. С некоторых пор, невесть почему, он словно в печенках засел у капитана. Потрэн – исправный, вымуштрованный вояка, но капитан, если уж к кому привяжется, тут, как ни старайся, бесполезно. То распределением нарядов недоволен, то после утреннего смотра процедит язвительно, что даже бойскауты, и те стоят в строю лучше, – словом, жизнь сержанта превратилась в ад. Вдобавок ко всему у капитана развилась какая-то непостижимая подозрительность: в каждом мирном арабе, пасущем коз, или нищем сапожнике-бедуине ему мерещился враг, и в страхе перед внезапным нападением он посылал Потрэна в разведку, дня на четыре-пять. Зачастую опасность чудилась ему со стороны неодолимых горных вершин или отдаленных вулканов с дымящимися кратерами, и в таких случаях Потрэну с его взводом приходилось взбираться на заснеженные перевалы Атласских гор. А между тем в этих краях испокон века не случалось никаких нападений. Как нож в сердце было для Потрэна запрещение использовать нашу троицу в этих разведывательных вылазках.