– Что же мне теперь делать?… Дожидаться здесь две недели?

– Вот уж не советую. При мне револьвер, и я принимаюсь палить, когда впадаю в буйство. Но вы можете расположиться на складе. Там свалено все необходимое для прокладки путей, вам я посоветую пристроиться на ящике, он большой и достаточно удобный.

– Благодарю.

– Только если вы курящий, соблюдайте осторожность, потому как ящик битком набит динамитом. Впрочем, ваш сожитель введет вас в курс дела.

– Какой еще сожитель?

– Офицер. И денщик при нем.

Питмену сделалось не по себе. Опасливо покосившись на дверь склада, он попятился.

– Вы хотите сказать, что там, внутри, находится офицер?

– Ну да. Он еще спит. В Конго идет строительство большой железнодорожной станции, и офицер этот там всеми делами заправляет. Я просил его устроить меня туда начальником станции. Представляете, какой простор там открывается, если уж даже здесь, в захолустье, пей, хоть залейся! Но офицер ответил отказом. На строительстве, говорит, и без того злоупотреблений хватает, а по-моему, так и на мою долю осталось бы.

Железнодорожник взглянул на часы, которые показывали семь тридцать, и, поскольку приспела пора открывать движение, влил в себя чуть ли не полбутылки.

– А теперь ступайте, потому как скоро я запою, – доброжелательно предостерег он гостя.

– Ну что ж, до свидания, любезный… как бишь вас зовут?

– Василич моя фамилия. Василич Тодор Эммануил, по материнской линии я состою в родстве с болгарской ветвью Ганчевых.

– Кто такие Ганчевы?

– Торговцы луком, в селе Салегуч под Варной.

Едва Питмен успел сделать шаг, как его остановил грозный окрик:

– Предъявить документы!

На пороге склада стоял офицер с нашивками лейтенанта и рядовой легионер. Оба с нацеленными на дезертира револьверами.

В два прыжка Питмен оказался за порогом. Вслед ему прогремел выстрел.

– Хватай его, это он!

Питмен вскрикнул и упал: судя по всему, его подстрелили. Солдат поспешил к нему.

– Что вы прицепились к безобидному арабу? – изумился Тодор Эммануил Василии, родственник болгар Ганчевых по материнской линии.

– Тьфу ты, олух царя небесного! Да он такой же араб, как я!

– Разве вы араб? Прошу прощения, но, по моим сведениям, местный уроженец не имеет права служить офицером в Легионе.

– Никакой я не араб! Да и он тоже… Вы же самолично принимали телеграмму, в которой сообщалось, что бандиты шейха Измина напали на отряд легионеров и прикончили всех до единого?

– Да-да, как же!.. Так, значит, это шейх?

– Не шейх, а легионер!

– Которого прикончили?

– Идиот!

– Верно! По нему сразу видно. Однако ведь это не повод, чтобы сразу палить в человека.

– Он обеспечил успех побега, выдав своих товарищей шейху. Зовут этого типа Питмен, легионер номер семьдесят один. Даю голову на отсечение, что это он.

Вернулся солдат, листая документы, вынутые из бумажника.

– Можете телеграфировать, господин лейтенант: объявленный в розыск Питмен был ранен при побеге и схвачен. Вот его документы.

– Кто бы мог подумать… – удивленно бормотал себе под нос Василич. – Сам шейх! А ведь на вид совсем простой человек… – Он сделал здоровенный глоток. Бурные события отвлекли его, и питейному расписанию грозили задержки. А в железнодорожном движении, как известно, точность превыше всего.

Со времени вышеупомянутых событий прошло пять лет, и, если кто интересуется продолжением, рекомендую обратиться к плодам писательского творчества легионера Джона Фаулера, известного среди множества своих приятелей и ничтожно малого числа почитателей как Оковалок. Будучи натурой чувствительной, он заводится с пол-оборота, если при нем пытаются обсуждать его литературные способности, и немедля пускает в ход кулаки. Тем не менее службу свою в Легионе он нес исправно и написал уже вторую книгу. Передаю ему слово, поскольку данная тема больше отвечает его писательской индивидуальности. Не вздумайте недооценивать автора, заверяю вас, что, по мнению весьма авторитетных критиков, Джона Фаулера будут вспоминать долгие десятилетия спустя. В особенности те, кто по той или иной причине имел несчастье попасть ему под руку.

Глава вторая

1

Вопреки настояниям друзей, я все же решил написать этот роман. (Черпая из житейского источника.)

Дружки-то мои настаивали на том, чтобы я отказался от своей затеи: нечего, мол, браться за дело, в котором не смыслишь ни бельмеса. Тут они ошибались. А начитанность, которая ставит меня на порядок выше всякого сброда, хотя видимость, возможно, и опровергает это мое утверждение?

Когда первое мое произведение вышло из печати, на меня посыпались письма с угрозами от моих почитателей. Уж как только они меня не обзывали! Мерзавец, скотина, доносчик, предатель…

Чего, спрашивается, ждать в наше время от почитателей? Каждый ведь со своего потолка смотрит, и правда, случалось, полиция донимала расспросами взломщиков, барыг и прочих наших коллег по бизнесу. При этом герои моих книг забывают, что великая, благородная цель литературы именно в этом и заключается – в точной обрисовке внешности и повадок воров и медвежатников, в описании их частной жизни и так далее.

К примеру, Чурбан Хопкинс, начисто лишенный душевной тонкости, которую бессмертный автор «Рокамболя» называет кружевной, заявил мне: «Если посмеешь еще хоть раз настрочить про меня всякую чушь, разобью тебе башку ножкой стула».

Что тут ответишь на такие грубости, да еще человеку, лишенному тонкой, как кружева, души?

«Ты, конечно, горазд пасть разевать, – говорю я ему, – но ведь там, где моя башка, будут и мои кулаки». Надеюсь, этого деликатного намека достаточно.

Спору нет, Чурбан Хопкинс парень крутой, но разок его поставили на место гаечным ключом, так что нос у него побагровел и расплющился, что стручок перца, замаринованного в банке. Плотный, коренастый, косая сажень в плечах, а ручищи короткие и толстые не в обхват – такими матросов в мультфильмах изображают, и все же, мне кажется, я бы с ним справился.

Альфонс Ничейный, которого, при его хладнокровии, ничем не вывести из равновесия, высказал свое мнение иначе:

– Книга твоя очень хороша, – заметил он, со скучающим видом откладывая в сторону рукопись. – Вот только личность автора вырисовывается нечетко.

– Я старался откровенно писать о себе, как и положено великим исследователям.

– Верно-верно, из написанного более-менее ясно, какой ты оболтус. Но мы-то, кто близко знаком с тобой, знаем, что ты дурак с пеленок.