— И сейчас — прямая трансляция из Пизы.
— Гонец из Пизы, — следуя заготовленному клише, пошутил и расхохотался встрявший в диалог Захер.
Но вместо включения из Италии раздался непредусмотренный возглас все еще околачивавшегося в студии авиадиспетчера-бомбиста:
— Я и в этот ероплан кое-что подбросил!
Фуфлович изобразил приятное недоумение, поднес к глухому, с разорванной перепонкой уху телефонную трубку, детское предвкушение как если бы приготовился слушать бабушку сказку со счастливым концом, сияло на его физиономии.
— Вот как? Когда это произошло? — спросил он и подмигнул кому-то — той полосочкой шрама, который когда-то был веком.
После чего бравурно объявил:
— Наш гость не лжет! Самолет не прибыл к месту назначения! Он разбился! — И звонко и задорно выкрикнул. — Потери ужасны! Погибли отец героини, ее жених и многие близкие нам люди!
На экране опять возникли сцены прощания в аэропорту, объективы крупным планом выхватывали лица: мое — забинтованное, Гондольского — распухшее, ожесточенное — моей жены и бессмысленно-ротозейское — ее сестрички…
Фуфлович подступал ко мне с микрофоном:
— Что чувствуешь? Что можешь сказать: ведь должен был лететь, но передумал. Не есть ли это знак свыше? Иначе чем объяснить, что тебя обошла стороной трагическая кончина в воздухе? Ты мог быть погребен с немыслимыми почестями и при стечении миллионов поклонников, а вместо этого потерял в шумной катастрофе родственницу, даже не успев вступить с ней в кровосмесительную связь. Ей было столько, сколько героине отмеченного наградой фильма… Что сейчас испытывает твоя жена?
Я не мог вымолвить ни слова, бинты и скотч лезли в рот, а фоном из наушников Казимира неслись возбужденные слова Свободина:
— Молодчина! Все как по маслу. Вау!
Закричала и упала в обморок женщина, кажется, буфетчица, ее сын летел тем рейсом. Камеры сгрудились над ней. Я сорвал бинты и скреплявший их скотч и пытался крикнуть, что все заранее подстроено, но Захер в белом халате зажал мне рот влажным поцелуем. Руками он стискивал мое горло, а Гондольскийч вопил:
— Так, так его! Нельзя, чтоб увидели ни сантиметра гнусной рожи нового образца! Я тоже готов броситься на дзот грудью, чтоб он захлебнулся моим материнским волосатым молоком!
Фуфлович сыпал пояснениями для зрителей: врач-уфолог оказывает окачуривающемуся другу экстренную помощь и инициирует искусственное дыхание, попутно он сзывал добровольцев, согласных отлить кровь для переливания в мои слабеющие жилы.
Объективы ловили каждое движение коновала, на огромном экране я видел его паучьи челюсти и свое выпростанное из кокона бинтов тело, мои конвульсии ретранслировались на мониторы — поверх картины догорающего лайнера.
— Не осталось в живых никого, — слышал я возбужденный голос срочно прибывшего в итальянский эпицентр несчастья свободинского зятя. — Мы еще выйдем в эфир, я пока отлучусь за джинсами в ближайший супермаркет, — тараторил шплинт, — тут у них традиционная сезонная распродажа шмуток, не отключайтесь: прозвучит биография героини, отрывки из ее дневника в исполнении лауреата литературной премии «Фикция» Елисея Ротвеллера… Спасибо, что были с нами!
Но поперхнулся уже начавший чтение Ротвеллер, сник Гондольский, ослабил жим пальцев Захер. В студию вошла моя мертвая девушка. Или не поддавшаяся, не уступившая козням негодяев блюзка? Я не мог различить, все плыло перед глазами. Каблучки ее туфель цокали по направлению ко мне.
— Отпустите, — распорядилась она.
Захер подчинился. Ротвеллер склонился в поклоне. Гондольский дружески положил руку мне на плечо.
— Ты хоть въезжаешь, что мы отчубучили? — спросил он и воткнул в меня булавку шприца с физиологическим раствором. — Экстра-класс, высший пилотаж. Бомба в прямом и переносном смысле!
Помолчав, присовокупил:
— За что ты нас так ненавидишь?
Премьера, как и было задумано, увенчивалась безвкусно декорированными похоронами. Отпевали сестренку жены. Глупенькую девочку. Бессмысленное создание, которое само не знало, зачем существует.
Отец Геромоген махал кадилом. В карауле у четырех углов порожнего гроба сменялись исполнители главных и эпизодических ролей, операторы, художники, костюмеры.
Отколовшись от траурной суматохи, я брел знакомой дорожкой. Заветная могила преобразилась. Буквы и дату рождения и смерти подновили сусальным золотом, холмик обнесли золоченой оградой и обложили свежим дерном. Теплилась лампада. К холму тянулась очередь.
Возле проповедовали диетологиня и ее криворотая напарница.
— Я бывала во многих странах и преклоняла колени перед многими святынями, — рассказывала толстуха. — Но негоже пренебрегать собственными пророками и пророчицами…
— Святая, святая, — подхватывала стерилизаторша. — Делайте пожертвования в благотворительный фонд «Вознесение»!
Поодаль, на врытых лавочках, сидела выпивающая молодежь.
— Ты ее знал? — спросил юнец, он держал в руке банку пива. — Тогда выпей с нами.
Наполнил пластмассовый стаканчик и протянул мне.
— Эй, — сказала одна из его подружек, — не ты ли был ею спасен?
— Он! Он! Она его преобразила! До неузнаваемости! До полной отталкивающести! — загалдели наперебой диетологиня и вивисекторша.
Парень с банкой пива засомневался:
— По фигуре он вроде смахивает… Но лицо…
— Об этом и речь! Проявилась суть! Суть чужака!
— А мы… Какими только способами ее не сношали, — подхватил парень с длинным шарфом, намотанным вокруг шеи.
— Кого? — отпрянул я.
— Ту, которую хоронят…
Кто-то тянул меня за рукав. Блюзка. Тоже, значит, улизнула с панихиды. Повлекла меня в заросли сирени. Засмеялась:
— Ты думал: я — это она?
Задрала юбку. Крик, рванувшийся наружу, застрял в горле. Я увидел: ее бедра и ягодицы поросли густыми черными волосами. Из щетины спиралькой выбивался арбузный хвостишко. Я пробормотал:
— Поэтому тебя и не брал кипяток, не обожгла кислота?
— Да. Не берет ангелов, не берет и тех, кто с противоположного края. А потерявшихся, таких, как ты, корежит. — Игриво она грозила пальчиком: — Ну, будешь или не будешь? — Ее рот был похож на сладкий полумесяц. Кокетливо она льнула ко мне. — Я жду. — И притворно вздыхала. — Или не хороша? Ты стал бесподобен. Не хуже, чем он. Его хвост так возбуждающе скользит по ворсинкам…