— Пойдем, пойдем со мной, — с мягкой настойчивостью, как испуганному животному, сказала ей Сорхахтани и повлекла за собой. — Я приготовлю тебе чаю. Мы вместе присядем, что-нибудь покушаем. Ты должна беречь силы, Дорегене.
Та кивнула, и тогда Сорхахтани по крытой галерее повела ее обратно, в свои собственные покои. Чуть ли не на каждом шагу Дорегене оглядывалась, пока сад, а с ним и ее Угэдэй не скрылись из виду. Мимо, обгоняя, быстро просеменили слуги: им надо было к приходу дам успеть приготовить чай.
К покоям женщины приблизились вскоре после того, как в караул заступили дневные стражники-тургауды. Глядя на стоящих у дверей воинов, Сорхахтани по их лицам поняла, что они в смятении. Смерть хана нарушила установившийся порядок, и стража как будто пребывала в неуверенности, что ей теперь делать.
— Слушайте мое указание, — внезапно скомандовала Сорхахтани. Воины мгновенно встали навытяжку. — Пошлите скорохода к своему начальнику Алхуну. Пусть немедленно явится в эти покои. Выполняйте.
— Слушаем, госпожа, — поклонился один из стражников и тут же отправился выполнять поручение.
Своим слугам Сорхахтани велела удалиться. Чай уже закипал, а им с женой хана надо остаться наедине.
Закрывая двери, она увидела, что Дорегене сидит, уставившись перед собой пустым взглядом, оглушенная свалившимся несчастьем. Сорхахтани стала расхаживать по своей трапезной, намеренно громко стуча утварью и чашками. Чай еще не совсем настоялся, ну да придется довольствоваться и этим. Ей не хотелось вмешиваться в чужое горе, однако деваться некуда. Ум Сорхахтани метал искры уже с той минуты, как ее стащил с постели Хубилай. Слова складывались сами собой:
— Дорегене, дорогая моя. Я отправила гонца к Гуюку. Ты меня слышишь? Знала бы ты, как я скорблю о случившемся. Угэдэй…
Голос перехватило от собственного горя. Она ведь тоже любила хана. Но скорбь приходилось подавлять, заталкивать вглубь, иначе разговор не продолжить.
— Угэдэй был славным, добрым человеком. Мой сын Хубилай отправил к Гуюку гонца с письмом. Говорит, тот помчался как молния. Но и при этом оно дойдет до него лишь через месяцы. Поэтому я не думаю, что Гуюк прибудет в ближайшее время.
Дорегене внезапно вскинула глаза. В них стоял страдальческий ужас.
— Месяцы? — прошептала она растерянно. — Так долго? Разве нельзя быстрее? Ведь я здесь без него совсем одна.
— Получается так, Дорегене. Потому что к той поре ему, скорее всего, станет известно, что его дядя Чагатай уже расположится в Каракоруме со своими туменами. До Чагатая известие дойдет быстрее, а он гораздо ближе к нам, чем Субэдэевы армии. К тому времени как Гуюк вернется, Чагатай вполне успеет стать ханом. А если так обернется, то за жизнь твоего сына, Дорегене, я не поставлю и медной монетки. Таковы ставки в этой жестокой игре. Поэтому отложи пока свою скорбь и послушай, что я тебе скажу.
Обе примолкли, заслышав стук каблуков по камню. В покои вошел Алхун, главный тысячник ханских кешиктенов. В полном вооружении. Женщинам он дежурно поклонился, явно раздраженный тем, что отвлечен от дел. Сорхахтани смерила его холодным взглядом. Быть может, Алхун пока еще не вполне представлял, как изменилась с рассветом расстановка сил во дворце; но она-то это понимала.
— Не хотелось бы мешать вашему горю, — начал с порога Алхун, — но вы, должно быть, понимаете, что мое место сейчас с туменом кешиктенов, на страже порядка. Кто знает, как и чем отзовется в городе эта печальная новость. Возможны бунты. Так что с вашего позволения…
— А ну умолкни! — властно осекла Сорхахтани. Алхун изумленно застыл. — Ты бы и к хану входил вот так, без стука? — не давая ему опомниться, припечатала она. — Так почему ты не оказываешь такой же чести нам? А?! Да как ты смеешь так влезать, наглец?!
— Так меня же это… вызвали, — вспыхнув, промямлил Алхун. В такой манере с ним не обращались уже очень давно. От удивления он замер в нерешительности.
Сорхахтани заговорила степенно, с непоколебимой уверенностью:
— Тебе известно, тысячник, что я правлю исконными землями самого Чингисхана? Так вот. С кончиной хана во всей державе выше меня стоит только один человек. И она, эта женщина, сидит сейчас здесь. — Видя, что Дорегене вконец опешила и не может ей подыграть, Сорхахтани продолжила самостоятельно: — А потому до возвращения Гуюка в Каракорум правительницей здесь является его мать. И если это хоть кому-то непонятно, я с этого момента объявляю об этом во всеуслышание.
— Я… — начал было Алхун и умолк, осмысливая сказанное.
Сорхахтани между тем разливала чай: ей очень нужна была пауза. А еще она надеялась, что никто не видит, как от предательского дрожания ее рук чашки побрякивают друг о друга.
— Вы, безусловно, правы, — почти с облегчением произнес Алхун. — Прошу прощения, госпожа, что побеспокоил. И вы меня простите, моя повелительница.
Он снова поклонился Дорегене, только теперь уже поясным махом.
— Так что смотри у меня, Алхун, — сделав глоток чая, опять заговорила Сорхахтани. — Если снова вызовешь мое неудовольствие, я тебя обезглавлю. Ну а пока обеспечивай порядок в городе, как ты сейчас сказал. Потом, когда все обдумаю, я сообщу тебе подробности насчет похорон.
— Да, госпожа, — отозвался Алхун.
Мир прекратил свое дикое вращение, по крайней мере в этих покоях. Как он будет вращаться снаружи, начальник стражи пока не знал. Вполне вероятно, что тоже по-сумасшедшему.
— На закате в зал аудиенций приведешь всех девятерых тысячников: к этой поре вы все получите от меня дальнейшие указания. Я почти не сомневаюсь, Алхун, что наш драгоценный наместник — Чагатай-хан — замыслит напасть на Каракорум. Так вот, чтобы в городе даже ноги его не было, ты это понял?
— Понял, — кивнул Алхун.
— Вот и молодец. А теперь оставь нас, — взмахом руки повелела Сорхахтани.
Алхун аккуратно прикрыл за собой дверь, а Сорхахтани выдохнула с неимоверным облегчением. Дорегене сидела, безмолвно глядя на нее распахнутыми глазами.
— Вот бы все наши битвы удавались так гладко, — невесело усмехнулась Сорхахтани.
На север Байдур скакал с лихой, яростной гордостью в сердце. Субэдэй с Бату остались позади, впереди полная свобода действий. Правда, Илугей наверняка будет сообщать орлоку о каждом шаге, ну да и пусть: догляда он не боится. Отец обучил его всем тонкостям войскового подчинения и способам ведения боя — а ведь Чагатай, ни много ни мало, сын самого Чингисхана. Так что в неизведанную даль Байдур отправлялся вполне подготовленным. Да еще, если надо, следом идет запас, груженный на вьючных лошадей. Субэдэй разрешил не брать с собой повозки. Огромный табун, кочующий вместе с туменом, мог перевозить на себе все, кроме разве что громоздких частей от тяжелых катапульт.
Сложно было совладать с распирающей грудь хмельной радостью, скача во главе двух туменов через земли, которые и во сне не могли присниться. За день, по примерным подсчетам, войско покрывало по сто семьдесят гадзаров. Скорость важна — это дал ясно понять Субэдэй, — но оставлять у себя в тылу вражеские армии нельзя. Поэтому от Карпатских гор Байдур взял курс почти строго на север. Дойдя до нужной точки, он готовился повернуть свои тумены на запад и двинуться соразмерно с Субэдэем, круша все, что стоит на пути. Зачищать землю его люди начали, когда Краков оказался на западе, а город Люблин — непосредственно впереди.