- Ну, этого я не слышал, хотя тебе, конечно, виднее…
- Я не могу без нее… Я ее люблю.
- Что? После всего!
- После всего…
Конечно, вызволяя Катьку, я по-слюнтяйски часто использовал разные производные от слова «любовь». Я делал это нарочно… Тактика. Но тайная правда заключалась в том, что даже после всего случившегося я не хотел терять Катьку. Я хотел, чтобы она была рядом - раздавленная, униженная, беспомощная - и оттого особенно нежная. Может, это и есть любовь? В конце концов, раньше словом «чахотка» называли любую болезнь, если человек чах. А я - чах, потому что в кулачке у этой стервы была зажата моя игла!
- Что ты предлагаешь? - пожал плечами Кирпиченко.
- Ее надо напутать. Так напутать, чтобы она на всю жизнь запомнила: от меня ей никуда не деться. Никуда!
- Ну-у нет! Вы будете друг друга пугать для полноты чувств, а мои ребята подставляться! Эх, Шарманов, всегда тебе какие-то стервы нравились.
- Ваня, помоги! - попросил я.- Ради нашей дружбы! Я же тебе никогда не отказывал…
- Хорошо. Мы ее напугаем, но ты с ней расстанешься. Навсегда. Я не хочу, чтобы однажды мне пришлось считать количество дырок в твоей башке!
- Не могу без нее! - повторил я, повесив буйну голову.
- Я тебя предупредил, - ответил Ваня голосом джинна, выполняющего последнюю просьбу зануды Аладдина.
…Штурм Катькиной квартиры громилами спецназа, прикрывающимися металлическими щитами (для достоверности их предупредили, что внутри вооруженная банда), навсегда запомнился соседям и случайным очевидцам. Представляю, что пережила сама Катька, когда дверь ее квартиры обрушилась на пол под мощными ударами и мужики в камуфляже и черных масках с матерщиной вместо «ура» ввалились в ее уютную квартирку, любовно обставленную и украшенную настоящим Зверевым и «Митьками».
Мой психоаналитик, член-корреспондент Академии педагогических наук и лауреат премии имени Ушинского, уверяет, что воспитание - это процесс нанесения зарубок на психику. Без соответствующей зарубки изменить поведение невозможно. Чем сильнее недостаток - тем глубже должна быть зарубка. Если это действительно так, то моя зарубка получилась что надо - до кости, до самого мозга стервозной Катькиной кости!
Я забрал ее через день из Лефортова, тихую, жалкую, растерянную…
- Зачем ты это сделала? - спросил я, усадив ее в машину.
- Это не я…
- А кто?
- Когда-нибудь расскажу.
- Когда?
- Когда пойму, что ты меня действительно любишь…
Я сделал вид, будто поверил. В конце концов, и она тоже имела право поиграть этим безразмерным словом «любовь». Главное, что Катька стала ручной голубицей. Как и требовали Гоша с Тенгизиком, она безвылазно сидела дома, читала по-французски Пруста. Когда я возвращался из офиса, Катерина угощала меня ужином, всякий раз изобретая с помощью поваренной книги что-нибудь необыкновенно вкусненькое. Я ел, а она смотрела на меня с такой нежностью, с какой обычно кормящие матери смотрят на сосущего младенца.
- Десерт будешь? - спрашивала она.
- Конечно, - отвечал я.
И мы падали в постель, как в небо. Иногда среди ночи я вдруг открывал глаза, вглядывался в ее спящее лицо и скрипел зубами от нестерпимых приступов нежности.
«Прав, прав старый бисексуал Шекспир: самые лучшие жены выходят из укрощенных стерв!»
- Это что за остановка? - Павел Николаевич отогнул краешек занавески с синей надписью «Красная стрела».
За окном началась пристанционная суета огней.
- Остановка может быть только одна - Бологое. Других нет, - ответил я.
- Отлично! Жизнь кидается в нас розами.
- Почему?
- А потому что винцо-то у нас как раз кончилось! - Он кивнул на пустые стаканы с бордовыми ободками на донышках. - У вас ничего нет?
- Вообще-то я не пью.
- Я заметил. А вам интересно то, что я рассказываю?
- Любопытно.
- Ох уж эти мне писатели - «любопытно». Берете сюжет?
- Я еще не знаю, чем все закончится…
- Узнаете. Берете?
- Беру. Думаю, может получиться неплохая повесть. А что вы с ней будете делать, с рукописью?
- Сначала прочитаю.
- И?
- Сожгу.
- Тогда я не буду писать.
- Почему? Какая вам-то разница? Вы же получите свои деньги.
- Может быть, вам все равно, как зарабатывать, а мне не все равно…
Поезд, полязгивая, начал тормозить. Теперь уже я отогнул занавеску: на освещенной платформе стояли два милиционера и женщина с огромным баулом, к которому был привязан большой плюшевый медведь.
- Толик! - негромко позвал Павел Николаевич.
- Спит, - предположил я.
- Исключено.
И действительно - через мгновенье дверь отъехала в сторону и появился сосредоточенно-бодрый телохранитель.
- Давай-ка организуй, пожалуйста, нам чего-нибудь легонького! Чтобы без эклектики… Сколько стоим?
- Двенадцать минут.
- Успеешь. Давай!
Толик ушел выполнять задание. Поезд остановился, а потом чуть подался назад.
- Я пошутил. Я спрячу вашу рукопись, - после долгого молчания произнес Павел Николаевич.
- Куда?
- Догадайтесь!..
- Попытаюсь.
- А ведь я знаю, о чем вы еще хотите спросить. - Он посмотрел на меня значительно.
- О чем?
- О том, как можно было после такого оставлять ее у себя, да?
- Нет, как раз это мне понятно… Наверное, очень приятно - чувствовать себя укротителем!
- Да, это упоительно! По той же причине люди держат в своих домах хищных зверей. Представляете, вы входите в квартиру, и о ваши ноги трется не какая-нибудь киска, которая купила бы «вискас», а самая натуральная рысь или даже пантера… Здорово, правда же?
- А если в горло вцепится?
- Во-от! Но ни один укротитель не верит в то, что его сожрут. Других жрут, а он не верит. И в бизнесе то же самое - у меня уж стольких друзей грохнули. А меня не грохнут. Только так. Иначе нельзя… Поэтому я и взял ее с собой в Майами. А ведь сначала не хотел. Как чувствовал… Но ведь она совсем ручной была. С парашютом ради меня прыгнула. Представляете - с парашютом! Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?
- Нет.
- Вы несчастный человек. Хотите попробовать?
- Нет.
- Боитесь?