— Спокойной ночи! — сказала Алла.
Она уходила по коридору, а я стоял и смотрел, как под тонким шелком движется и живет ее тело.
— У тебя случайно в детстве не было сексульной травмы? — озабоченно спросил Спецкор.
— А что?
— Ничего. Бедная Алла! Можно подумать, что ты голубой. Но поскольку я лично проспал с тобой в одной постели целую неделю, приходится делать вывод, что ты просто пентюх!
Наверное, Спецкор прав… Я тихо лежал на своем краю нашей дурацкой общей кровати и думал о том, что очень похож на большую седеющую марионетку, которую дергает за ниточки оттуда, из прошлого, некий мальчишка с насмешливыми глазами и круглым обидчивым лицом. Ему было лет тринадцать, когда во время школьного вечера он влюбился в очень красивую девочку из параллельного класса. Как протекает эта нежная ребяческая дурь, общеизвестно: он страдал, старался лишний раз пройти мимо ее класса, нарочно околачивался возле раздевалки, чтобы дождаться момента, когда она будет одеваться, и поприсутствовать при этом. Невинное детское томление — и ничего больше!
А рядом с его школой была товарная станция, откуда ребята таскали странные стеклянные шарики величиной с голубиное яйцо. Они были темно-янтарного цвета — совсем такого же, как глаза той замечательной девочки. И вот однажды, во время репетиции сводного хора, мальчишка взял и ляпнул, что ее глаза похожи… похожи… на эти самые таинственные шарики. «Принеси! — приказала она. — Я хочу видеть…»
Вечером, когда стемнело, он перелез через островерхий железный забор и, рискуя быть покусанным собаками, набил полный карман, а дома получил хорошую взбучку за разорванное пальто и ободранные ботинки. Но это было ерундой по сравнению с мечтой о том моменте, когда он протянет ей пригоршню этих самых непонятных шариков, назначение которых, быть может, и заключалось только в том, чтобы напоминать цвет ее глаз.
На следующий день она дежурила по классу, и он долго торчал возле раздевалки, прежде чем дождался ее появления. И дождался… С ней рядом вышагивал здоровенный старшеклассник, славившийся на переменах своей хулиганистостью, модной взрослой стрижкой и подростковыми желтоголовчатыми прыщами. Возле самых вешалок верзила вдруг схватил эту недостижимую принцессу за плечи и стал ее сноровисто целовать в губы, а она, по-киношному закрыв глаза и откинув голову, даже не сопротивлялась. Только левой рукой, свободной от портфеля, лихорадочно поправляла черный передничек.
Бедный мальчик представил себе слюнявый рот этого парня, его тяжелое табачное дыхание, его угристое лицо, приплюснутое к ее лицу, — и мальчику стало плохо, очень плохо. Нет, не в переносном смысле, а в самом прямом. Роняя из карманов темно-янтарные шарики цвета ее закрытых от удовольствия глаз, он бросился на улицу, на воздух, и — в школьном садике, возле яблони, его вывернуло…
А детские комплексы, как понял я впоследствии, обладают поистине стойкостью героев Бородина…
Мэр-коммунист оказался низеньким длинноносым смешливым человечком, он острил, рассказывал забавные истории, сам над ними хихикал и грустнел лишь в том случае, если речь заходила о международном рабочем движении. А когда во время торжественного обеда, накрытого в ресторане, рядом с местным отделением ФКП, основательно уже поднасосавшийся и впавший в застольную эйфорию товарищ Буров заметил, что раньше Советская власть была только в уездном городишке Иванове, а вот теперь — сами понимаете, в глазах веселого мэра мелькнул настоящий ужас. Утешился он лишь после того, как Друг Народов вручил ему огромную матрешку, внутри которой, вопреки ожидаемому, таилась бутылка русской водки.
Алла весь день была со мной равнодушно любезна, словно мы только что познакомились в очереди к зубному врачу. В отель возвращались уже по вечернему Парижу, и где-то за домами торчала Эйфелева башня.
Спецкор тихо слинял на решающее свидание с Мадлен. Я поднялся в номер и, наслаждаясь одиночеством, начал неторопливо разуваться. Мне было о чем поразмышлять, ибо именно сегодня я вдруг почувствовал, как в моем теле, подобно гриппозной ломоте, возникло странное тянущее ощущение, обычно именуемое ностальгией. Нет, мне еще не хотелось в Москву, я еще не насытился Парижем, но странные внутренние весы, на первой чаше которых лежит восторг первооткрывательства, а на второй — радость возвращения, дрогнули и пришли в движение. Вторая чаша становилась все тяжелее и все настойчивее тянула вниз…
Молоденький рыжий таракан, кажется, тот самый, вдруг выскочил из-за спинки кровати и со спринтерской скоростью помчался по стене. Ну вот — добегался! Прицеливаясь, я медленно поднял ботинок. Насекомое внезапно остановилось, наверное, чтобы хорошенько обдумать мое движение, не понимая, что этим самым обрекает себя на лютую казнь через размазывание по стене. Но провидению угодно было распорядиться иначе… Раздался громкий стук в дверь, и, не дожидаясь разрешения, в номер вошли нахмуренная Алла и зареванная Пейзанка.
— Вот! — сказала Алла, явно тяготясь необходимостью общаться со мной. — Мы к тебе…
— А что случилось?
— Его… его… за-за-бра-а-а-ли-иии… — борясь с рыданиями, объяснила Пейзанка.
— Кого?
— Кирю-ю-юшу-у…
— Кто?
— Какие-то мужики в плащах…
— Ты кому-нибудь говорила? — спросил я.
— Говорила, — объяснила Алла, с интересом вглядываясь в меня. — Говорила профессору. А он сказал, что Гуманков знает, что нужно делать, и куда-то ушел. Ну и что будем делать?
— Не знаю. Наверное, докладывать руководству… А что еще?
Позвали руководство, которое в целях достижения чувства полной завершенности досасывало очередную бутылку из общественных фондов. Властно, покачиваясь, товарищ Буров несколько секунд смотрел на Пейзанку с полным непониманием, потом икнул и кивнул Другу Народов.
— Что случилось? — гнусненько поинтересовался тот.
— Уше-ел! — с плачем ответила она.
— Поматросил и бросил! — осклабился замрукспецтургруппы.
— Он пропал! — вмешалась Алла.
— Ну и пропади он пропадом! — в сердцах крикнул Друг Народов. — Алкаш! Все мы пьющие, но не до такой же степени!
— Куда пропал? — шатнувшись, уточнил товарищ Буров.
— Неизвестно, — сообщил я. — Ушел с какими-то людьми… В плащах…
— То есть как в плащах? — В голосе товарища Бурова забрезжил смысл.
— А вот так — пришли и забрали!
— То есть как это забрали? — мучительно трезвея, возмутился рукспецтургруппы.
— А он сказал, когда вернется? — побледнел Друг Народов.
— Нет, он сказал, что в Париже за стихи деньги платят! — ответила Пейзанка.
— Мне это не нравится! — все более осмысленно глядя на происходящее, вымолвил товарищ Буров.
— Соскочил! — вдруг истерически засмеялся Друг Народов. — Точно соскочил! Всех надул!