«Он тебя освежает», — отводя взгляд, диагносцировала она. Эту хитрость — включать в мою одежду элементы, специально призванные отпугивать других женщин, я разгадал давно: сорочка с жеваным воротничком, брюки с двойной стрелкой, куцые носочки, а в том памятном случае, как вы сами понимаете, галстук цвета взбесившегося хамелеона.
Итак, на вопрос вошедшего в раж Букина я скорбно сообщил, что за рубежами Отечества не бывал ни разу.
— Ни разу! — зловещим эхом повторил Букин. — Гуманков! Лучший программист! Ни разу! Где социальная справедливость?
— Неужели ни разу? — огорчился Пековский и приветливо кивнул мне головой. — Но ничего не поделаешь — документы ушли на оформление. Я сожалею…
— Товарищи! — закричал Букин. — Неужели мы допустим, чтобы Пековский поехал в шестой раз, а Гуманков…
— Не допу-у-стим! — взревел зал. — Гуманков! Гуманков! Гу-ман-ков!
Я подумал, что именно так некогда поднимали людей на баррикады. Моя фамилия неожиданно превратилась в лозунг, знамя, призыв, наподобие «Мир — хижинам, война — дворцам!», в результате чего одинаково хреново пришлось и дворцам, и хижинам.
— Голосуем! — скомандовал Букин, полностью узурпировавший власть у президиума во главе с оцепеневшим от неожиданности директором ВЦ. Впрочем, возможно, это была и обычная старческая прострация: все-таки семьдесят годков не подарочек.
— Вы не успеете оформить Гуманкова, — вяло возразил Пековский. — Не поедет никто!
— Пусть лучше никто, чем вы! — парировал Букин. — Кто за Гуманкова?!
Как говорится, взметнулся лес рук. Единогласно. Букин смотрел на меня с торжеством, Пековский — с тоской, смысл которой стал мне ясен лишь позже.
— А кто едет по второй путевке? — вдруг послышался из зала голос, полный надежды на еще одно чудо.
— Муравина… — ответил председатель профкома.
— Кто такая? Не знаем…
— Она работает в филиале. Отличный программист. Активная общественница. К тому же мать-одиночка…
На мать-одиночку рука не поднялась ни у кого.
После собрания, совершенно забыв про новорожденного, мы обмывали в «Рыгалето» мою будущую поездку в Париж. Даже непьющий Букин увязался за нами, чтобы послушать восторги по поводу собственного мятежного красноречия и подольше полюбоваться мною — мучительным плодом его любви к справедливости. Захорошев, друзья начали давать мне советы, суть которых сводилась к тому, что самое главное в групповом туризме сразу разобраться, кто из органов, а кто собирается «соскочить», — и держаться подальше от обоих.
— А как узнать? — недоумевал я.
— Ничего сложного: увидишь — догадаешься!
Вернувшись домой, я застал бдительную супругу мою Веру Геннадиевну гоняющейся с тапочком в руке за одним из тех неуморимых тараканов, импортированных из «Березок».
— Картошки не было! — доложил я первым делом, так как с утра имел приказ купить пять килограммов.
— А картошки в пивных никогда и не бывает! — пожала плечами жена.
— Прости, я просто забыл… Мне сегодня на собрании… выделили путевку!
— Ты хочешь к рыжим тараканам добавить черных?
Кстати, воспользовавшись моим появлением, гонимое насекомое юркнуло под диван, который, вероятно, в их тараканьей картине мироздания именовался «Великий свод спасения» или еще как-нибудь в этом роде.
— Думаю, там, куда я еду, тараканов нет! — по возможности загадочно ответил я.
— Будут. А куда ты едешь?
— В Париж!
— Вы переименовали «Рыгалето» в «Париж»? — предположила язвительная супруга моя Вера Геннадиевна, вставая с пола и надевая тапочки.
— Нет, честное слово, — я еду в Париж. По турпутевке. Вместо Пековского…
— Да, я читала про его тестя. Посмотрим, как этот плейбой теперь повертится! Но почему именно ты? Тебя же никогда никуда…
— Именно поэтому.
— А сколько стоит путевка?
— Не знаю, но обычно профком оплачивает процентов пятьдесят…
— М-да… Послушай, Гуманков, давай лучше по этой путевке поеду я…
— Нельзя. Она именная! — ответил я наобум и, видимо, убедительно.
— Ну конечно… Я не подумала. Иди мой руки — будем ужинать…
Когда мы поженились после полугода томительного скитания по вечерним киносеансам и незнакомым подъездам, моя молодая неулыбчивая жена умела только варить суп из концентратов и жарить яичницу-глазунью. Многомудрая теща, с которой мы жили первые годы, считала, что чрезмерная подготовленность женщины к браку развращает мужа, оттесняя его от полезного семейного труда. Со временем Вера Геннадиевна, конечно, освоила и борщи, и котлеты, и пироги, но делала все это без души, словно тяжкую повинность, наложенную на слабый пол самой природой.
Итак, я дернулся в ванную, чтобы ополоснуть руки, но там было занято.
— Кто это? — послышался изнутри голос моей единственной дочери Виктории — грядущей жертвы женского равноправия.
— Дядя Вася с волосатой спиной! — ответил я раздраженно. — Открой, мне нужно вымыть руки.
— Я голая! — жеманно сообщила мне моя восьмилетняя дочь.
— Одетыми не купаются…
— Я стесняюсь…
— У тебя там и смотреть-то не на что!
— Откуда ты знаешь?
— Видел.
— Когда?
— В детстве.
— Значит, ты тоже подглядывал за девочками?!
— Конечно.
— Тогда мой руки в кухне, подсмотрщик.
На кухне меня ожидала тарелка гречневой каши, политой остатками печеночной подливки. Гречневую кашу я ненавидел с детства, с тех самых пор, когда посещал детский сад завода «Пищеконцентрат», где нас кормили почти исключительно гречкой и укормили на всю оставшуюся жизнь.
— Опять? — не удержавшись, спросил я и был крайне удивлен, ибо вместо привычного ворчанья о том, что она тоже ходит на службу и к каторжным работам на кухне ее никто не приговаривал, непредсказуемая супруга моя Вера Геннадиевна вдруг предложила поджарить отбивную и отварить картошечки. Еще удивительнее было то, что она даже намеком не коснулась своей излюбленной темы — моего обозначившегося живота. Нет, пока только животика.
— От картошки толстеют… — засомневался я.
Но вместо того чтобы уесть меня традиционным сарказмом по поводу исключительной малокалорийности пива, она молча вывалила в мойку последние корнеплоды и начала срезать кожуру. Тогда — окончательно проясняя ситуацию — я подошел к холодильнику, достал банку консервированных огурцов и, не спросив позволения, открыл ее. Я-то знал, что огурцам уготована иная, празднично-салатная судьба, и ждал взрыва негодования, но его не последовало.