— Жалко Антошку. Ему бы на целый год хватило воспоминаний.
— Угу.
— Если когда-нибудь еще поедем, давай возьмем его с собой?
— Угу. Он плавать тоже не умеет?
— Он вообще трус ужасный! Я в зоопарке его на пони катала, а лошадки бежали друг за другом, и он сидел крайний в коляске. Потом я спрашиваю: тебе понравилось? Не знаю, говорит. Я все время боялся, что та поня, которая за нами бежала, догонит и укусит. Он решил, что пони его специально догоняет, представляешь?
— Смешные они, ребята.
— Вадик…
— Угу.
— Давай поженимся, а? Я тебе девочку рожу.
Молчание. Долгое. Он поднимается.
— Ну зачем же так…
Расстроенно ходит по комнате, ищет сигареты, спички и не может найти.
— А что я такого сказала…
— Мы же договорились.
Знаю, но не могу остановиться. Может быть, потому, что иначе заплачу.
— Но почему? Почему? Ведь все так просто: если люди любят друг друга…
— Зачем об этом именно сейчас?
— А когда? Когда?
— Оля, что с тобой? Ты ведь всегда была умницей, малыш?
— Я не малыш! Мне тридцать лет! Я не могу больше ждать, не могу… Ну почему?
— Что почему?
— Если людям хорошо вместе, почему им не должно быть хорошо всегда?..
Он все ходит по комнате. Ни сигарет, ни спичек…
— Ну хотя бы потому, что сегодняшний день — это мечта. Сказка. А сказка, малыш, не может повторяться каждый день.
— Я не малыш! Почему?
— Потому что, Оля, не можем же мы и вправду позволить себе забыть обо всем. Должно пройти время, сейчас не тот момент. Юля несчастный, зацикленный на своей работе человек, сейчас она без меня просто погибнет. Все у нас с тобой будет хорошо, но пока обстоятельства сильнее нас…
— Почему?
— Что, черт возьми, почему?
Нет никаких сил унять это глупое слово. Оно существует, звучит помимо моей воли:
— Ну почему? Почему? Почему?..
Едем в машине по городу молча. Уже совсем стемнело, парочки возвращаются с гулянки.
— Посиди. Ключи надо отдать.
Сижу, словно закоченев. И никаких чувств: ни злости, ни обиды, ни досады — тупость какая-то и усталость. Господи, зачем я здесь сижу? Вот едет такси свободное… Выскакиваю навстречу, машу.
— В парк.
— Мне здесь, недалеко.
— В парк!
— Я вас очень прошу!
— Сказано — в парк!
Сколько злости может быть в одном человеке. И за что? Сажусь обратно в «жигуленок». Вернулся Вадим.
Опять едем, молчим, он косится на часы, чувствую, начинает нервничать.
— Устала? Это свежий воздух. Наглоталась кислороду.
И снова наступает тишина, и длится до тех пор, пока машина не останавливается.
— Оля…
— Да?
— Твой дом. — Он положил руки на руль, смотрит ожидающе.
А на меня опять нашло оцепенение.
— Ну, пока?
— Пока.
— Что с тобой? Ты обиделась?
— Нет.
Проводит рукой по моей щеке.
— Если я тебя чем-то обидел, прости. Но главное — отдохни и выспись. Все не так плохо, малыш! До завтра!
А у меня нет сил даже бросить шутливо «спасибо за компанию», или «привет жене», или еще что-нибудь прощальное в этом роде. Потому что эти наши прощальные слова стали вдруг такими огромными, так много стали значить, что, может быть, даже значат сегодня: «навсегда».
Захлопнула дверцу. Вадим постоял, подумал и газанул.
Вхожу в подъезд, машинально достаю из ящика газеты, накопившиеся за два дня. Поднимаюсь, отпираю квартиру, зажигаю везде свет. Прибрано, пусто. И даже Антошки нет.
Вот теперь, девушка, можно и зареветь, повалившись на диван. Сколько же ты лет, старушка, не плакала?.. Но слезы кончились быстро, как весенняя гроза.
Наверное, это не проходит даром — так долго быть современной и самостоятельной. Вот и плакать разучилась. И правильно. Зачем? Слезами болезни не поможешь.
Включила проигрыватель.
«Держи меня, соломинка, держи…»
Лежу, шмыгаю носом, тупо рассматриваю газеты. Из них вылетает конверт. Странное письмо — адрес мой, а фамилии нет, только: «Оле».
Внутри листок, и на нем номер телефона, больше ничего. Не такой уж, значит, Веня чудак. Все предусмотрел, даже момент. Значит, это судьба.
Насухо вытираю слезы, убираю музыку, подхожу к телефону. Снимаю трубку. Нет… А почему — нет? Жить значит действовать, всему наперекор и назло, только так. Набираю номер.
Гудки. Голос:
— Да?
Молчу. Снова голос, с робкой и радостной надеждой:
— Это Оля?..
И я отвечаю:
— Да.
— Антон, — говорю я сыну утром на кухне. — Сегодня ты останешься в саду.
Мгновенно вскинул на меня глаза, и губы подозрительно задрожали. Только бы самой не расчувствоваться.
— Я не хочу…
— Мало ли чего ты не хочешь, у меня дела. Работа. Ты будешь с Валей, она сегодня ночью дежурит.
— А завтла ты меня возьмешь?
Я поднимаюсь из-за стола, иду с чашкой к мойке.
— Иди собирайся, мы опаздываем.
— А завтла ты меня возьмешь? Я не хочу на пятидневку!
Хоть и не оборачиваюсь, делая вид, что занята мытьем посуды, чувствую, как захлопали у него все быстрее ресницы — вот-вот расплачется, но кричать начинаю первой:
— А если и на пятидневку — что плохого? Вон Сережка Ларисин все время на пятидневке! Имею я тоже право отдохнуть?
— Не имеешь! — Все. Заревел. Бросаю чашку, обнимаю его.
— Антошечка, милый, так надо… С тобой Валя будет, и я буду каждый день приходить.
— Не хочу на пятидневку! Чхи!
— Не обезьянничай, нету тебя насморка!
— Чхи!.. К-хе!.. Не хочу на пятидневку! Не хочу на пятидневку!
Нет, это невозможно. Решила быть твердой — надо быть твердой до конца.
— Это не ребенок, а наказание! В Сибирь его ссылают! Собирайся, не выводи мать из себя! — ору я таким страшным голосом, что самой становится страшно.
Едем в нашем персональном экипаже, Лариске опять подвезло, и нам заодно.
Обнимаю Антошку, а он не шелохнется под моей рукой.