В заключение испрашивалась соответствующая санкция ЦК, а также высказывалась просьба решить на государственном уровне принципиальный, выходивший «за рамки компетенции Союза писателей» вопрос «о положении и судьбе еврейской литературы как одной из национальных литератур СССР… равно как и вопросы, связанные с судьбой литератур репрессированных в военное время национальностей…». К записке прилагались справки, из которых следовало, что в Советском Союзе на ниве идишской словесности продолжали творить более семидесяти литераторов и что, пока их произведения не издавали, в письменных столах они накопили множество готовых к публикации рукописей [338] .
Это послание было первым такого рода официальным обращением творческой профессиональной организации к власти с целью получения от нее санкции на восстановление в правах бывших членов, лишившихся их вследствие официальной этнофобии. Возможно, на этот шаг Суркова подвигла не только корпоративная солидарность. Не исключено, что он был движим также простым человеческим сочувствием к невинно пострадавшим коллегам или даже личным мотивом — скажем, уважением к жене Софье Антоновне Кревс [339] , к которой поэтически обращался в декабре 1941 г. в своей знаменитой «Землянке».
Ветер демократических перемен, взвихренный февральской (1956 г.) «революцией» Хрущева — антисталинскими разоблачениями на XX съезде КПСС, — без сомнения, способствовал тому, что отдел культуры ЦК, положивший первоначально «филосемитское ходатайство» Суркова в «долгий ящик», в середине апреля его оттуда извлек и поддержал. Произошло это после того, как председатель Иностранной комиссии ССП Б. Полевой направил 12 апреля 1956 г. в ЦК русский перевод статьи французского писателя и публициста Манеса Шпербера, опубликованной 30 марта во влиятельном парижском еженедельнике партии радикалов «Экспресс».
Эмоционально насыщенный тон статьи под выразительным названием «Убитый, я буду жить…» свидетельствовал о том, что ее автор, когда-то сотрудничавший с известным австрийским ученым-психиатром Альфредом Адлером, близко к сердцу воспринял трагедию погибших советских еврейских писателей. В какой-то мере это помогло Шперберу публицистически остро и убедительно обличить антисемитскую составляющую сталинского режима. Вместе с тем обуревавшие его чувства привели к тому, что в изложении истории о сгинувших советских еврейских литераторах он допустил множество фактических неточностей и искажений. Будучи восприняты на Западе за чистую монету, они, тем не менее, в значительной мере объяснялись тем, что официальная информация по репрессиям не подлежала в СССР оглашению вплоть до конца 1980-х гг. (до радикального рассекречивания советских архивов).
Располагая лишь очень приблизительными сведениями в виде слухов, версий и предположений, Шпербер, по сути, еще больше исказил их собственными фантазиями. Например, он утверждал, что массовые аресты еврейских писателей в Москве начались уже в августе 1948 г., хотя тогда был взят под стражу один Д. Гофштейн, да и то это произошло в Киеве. Со ссылкой на устное заявление некоего «московского генерального прокурора» в статье сообщалось, что 12 августа 1952 г. были расстреляны двадцать шесть еврейских писателей. Однако реально в тот день казнили тринадцать осужденных по «делу ЕАК», среди которых только пять были литераторами. Кроме того утверждалось, что еще сорок их коллег погибли, отбывая срок в ГУЛАГе, что также являлось преувеличением. Видимо, эти аберрации возникли вследствие того, что западная статистика жертв послевоенного сталинского террора, по всей видимости, оперировала «обобщенными» данными о репрессированных деятелях еврейской культуры, погибших начиная с 30-х гг. В статье было и немало хлестких, но исторически некорректных пассажей, как окрашенных политической гиперболой, так и содержавших явные «художественные» домыслы: «Гитлер и его сообщники лишили жизни едва ли не всех читателей еврейской литературы, ликвидировав ее писателей, Сталин довершил акцию уничтожения»; «рассказывают, что Маркиш, сойдя с ума, беспрерывно пел и смеялся — даже в тот момент, когда пуля коснулась его затылка… рядом с ним погиб другой большой писатель — Давид Бергельсон, молча смотрел он на убийц своим тысячелетним взором». И все же статья Шпербера сослужила добрую службу для руководства ССП, которое, используя ее как инструмент давления на ЦК, предложило в интересах борьбы с «буржуазными фальсификациями» «форсировать выпуск альманаха еврейской литературы вместе с постоянно издающейся библиотечкой книг советских писателей, пишущих на еврейском языке…» [340]
Уже 14 апреля 1956 г. завотделом культуры ЦК Поликарпов и завсектором художественной литературы отдела В. И. Иванов «дали ход» успевшему «отлежаться» на Старой площади декабрьскому (1955 г.) ходатайству Суркова. Препровождая его в Секретариат ЦК, они даже прибегли к небольшой хитрости: сославшись на «сигналы» «еврейских трудящихся», жаловавшихся на отсутствие национальных газет, издательств и театров, привели в качестве аргумента в поддержку этой инициативы ССП тот «тревожный» довод, что синагоги, извлекая для себя пользу из фактически продолжающегося запрета на светскую еврейскую культуру, «усилили свою деятельность… и их влияние на евреев растет». В практическом плане отдел культуры предлагал разрешить ССП организовать на базе издательства «Советский писатель» выпуск еврейского литературного альманаха и напечатать «ряд книг классической и современной еврейской литературы», используя для этого типографские матрицы шрифтов издательства «Дер Эмес», переданные по его ликвидации (осенью 1948 г.) в московскую типографию № 15.
Такая довольно смелая поддержка средним звеном аппарата ЦК «еврейской инициативы» ССП объяснялась не только общим усилением «оттепельных» настроений в советском обществе, но в немалой степени и таким конкретным внешнеполитическим фактором, как нараставшее (с весны 1953 г.) давление на Москву со стороны еврейской леволиберальной общественности и компартий Европы, Северной Америки и Израиля. Однако, несмотря на этот прессинг, высшее кремлевское начальство (Президиум ЦК) не готово было пойти на сколько-нибудь весомые послабления в данной сфере. С одной стороны, оно опасалось «либерального реванша» внутри страны, чреватого опасными обличениями действующих сановников как «правофланговых» недавних шовинистических кампаний, а с другой — возбуждения в широких слоях общества и аппаратного чиновничества недовольства в отношении властей предержащих, «опять потворствующих евреям». Лично соприкасаясь тогда с бурными проявлениями подобных настроений в подконтрольных Польше и Венгрии, Хрущев как никто другой страшился того, что подобная «зараза» общественной юдофобии может перекинуться и на СССР.