Отстаивая свою недальновидную и лишенную гибкости «еврейскую политику» с энергией, достойной лучшего применения, Хрущев невольно «подставился» в «холодном» противостоянии с США и Израилем, которые потом несколько десятилетий наносили безответные болезненные удары по Советскому Союзу.
…Идеологически холодная весна 1963 г. вновь заставила Эренбурга в который уже раз пойти на поклон к власти. К этому его толкнула озабоченность неопределенной судьбой шестой книги мемуаров «Люди, годы, жизнь», в которой он предполагал осветить послевоенные гонения на советское еврейство — тему, особо бдительно контролировавшуюся цензурой.
Подготовку этой книги он начал еще в октябре 1962 г., однако уже в марте, будучи напуган публичным разносом, учиненным ему Хрущевым в Кремле, вынужден был отложить работу «до лучших времен». Чтобы «прояснить ситуацию» в верхах, писатель стал добиваться аудиенции у Хрущева, попросив содействия у его помощника Лебедева. Однако тот сообщил вскоре, что его шеф из-за загруженности в данный момент срочной работой принять литератора не может. Не добавила оптимизма писателю и прочитанная в четвертом номере (за 1963 г.) «Нового мира» редакционная статья, содержавшая следующие бичевания и самобичевания: «…Теперь, когда повествование (мемуаров Эренбурга) приблизилось к нашим дням, стали заметны и некоторые ошибочные тенденции, субъективизм автора, проявляющийся и в превознесении “левого искусства”, и в так называемой “теории молчания” и в одностороннем изображении некоторых важных событий прошлого. Мы знаем и ценим И. Г. Эренбурга как одного из замечательных советских писателей, видного общественного деятеля, но считаем критику его мемуаров Н. С. Хрущевым и Л. Ф. Ильичевым справедливой и несем свою долю ответственности» [358] .
Встревоженный таким «сгущением туч» над его головой, Эренбург решил вновь лично обратиться к главному чиновнику страны, направив ему 27 апреля 1963 г. пространное послание. В нем содержались уверения в преданности «идеям коммунизма» и жалоба на то, что пресса затравила его как «внутреннего эмигранта» [359] . Однако это уничижительное заискивание оказалось напрасным, не растопив лед молчания, сковавший Кремль.
И все же в начале августа Хрущев, сменив вдруг гнев на милость, принял Эренбурга, более того, был с ним даже любезен. Приятно изумленному такой резкой переменой гостю он пояснил, что о его мемуарах прежде превратно судил по наборам цитат, представлявшихся помощниками, но потом стал читать их сам и не обнаружил ничего вредного. Когда же Эренбург попытался в который уже раз откреститься от приписывавшейся ему властями приверженности идее «мирного сосуществования» различных идеологий и стал высказывать опасение по поводу аппаратных рогаток, препятствовавших выходу в свет его мемуаров отдельной книгой, Хрущев великодушно ответствовал: «Оставьте это, я знаю, все это недоразумение. Вы сами себе цензор» [360] .
Столь неожиданное для Эренбурга благоволение к нему Хрущева было, по всей видимости, обусловлено прагматическим соображением, продиктованным таким конкретным событием, как проходивший с 3 по 8 августа 1963 г. в Ленинграде симпозиум Руководящего совета Европейской ассоциации писателей («Комеско») [361] . Проведению в СССР этого международного интеллектуального форума Кремль придавал важное политическое значение [362] . А между тем Эренбург, которого, как свидетельствовал В. Я. Лакшин, «приглашали в Ленинград, чтобы показать европейским писателям, что он жив и здоров… прислал обиженное письмо Суркову, что он-де на пороге могилы и не знает, кто он, что он в своей стране: его не печатают, сочинения его остановлены и т. д.» [363] .
Так вот, дабы предотвратить назревавший скандал, Твардовский проинформировал о настроениях Эренбурга Лебедева, а тот, собственно, и уговорил Хрущева проявить любезность к литературному мэтру. Примечательно, что, когда Эренбург по завершении аудиенции спросил, надо ли ему поехать в Ленинград на встречу с западными писателями, Хрущев, как бы не ведая, о чем идет речь, поинтересовался: «А что это такое?» И, получив разъяснение, твердо, но не без свойственной его натуре хитринки сказал: «Конечно, поезжайте. А может, и мне поехать?»
Приезжать в Ленинград Хрущев, конечно, не собирался, поскольку намеревался наиболее маститых членов «Комеско» (в том числе и Ж.-П. Сартра) принять (и принял позже) в своей новой летней резиденции в Пицунде.
Расчетливая благожелательность Хрущева так сильно подействовала на Эренбурга, что на состоявшейся следом за этой аудиенцией встрече с Ильичевым он категорически отказался что-либо переделывать в рукописи мемуаров, переданной в издательство «Советский писатель». При этом литератор полагал, что настаивавший на подобной «самоцензуре» Ильичев просто еще не получил от Хрущева указания об ее отмене в отношении его (Эренбурга) воспоминаний.
Во власти наивного самообмана Эренбург пребывал недолго. Мираж рассеялся уже 16 августа 1963 г., когда он получил письмо от председателя правления издательства «Советский писатель» Н. В. Лесючевского (1908–1978), который, ссылаясь на «справедливую партийную критику» журнального варианта мемуаров «Люди, годы, жизнь», уведомлял, что как книга они «должны выйти в свет в исправленном виде, с устранением тех серьезных недостатков, на которые указали советская общественность, партийная критика» [364] .
В отчаянии Эренбург направил 18 августа новое «челобитье» Хрущеву, пытаясь напомнить ему об обещанных цензурных послаблениях, о которых, как предположил писатель, «видимо, не знают товарищи, ведающие литературными делами» [365] . Так и не дождавшись какой-либо реакции на это послание, Эренбург 8 сентября направил жалобу на Лесючевского Ильичеву [366] . Неизвестно точно, какой «лоббистский» механизм сработал на сей раз в Кремле, но это обращение возымело действие. Сверху была дано добро на публикацию первой книги «Люди, годы, жизнь» и на продолжение выпуска нового собрания сочинений Эренбурга. К тому же его августовское письмо к Хрущеву было наконец рассмотрено 21 октября 1963 г. на заседании Президиума ЦК КПСС. Дабы угомонить настырного мэтра, могущего подпортить внешнеполитический имидж СССР, этот партийный ареопаг постановил с подачи первого секретаря ЦК вызвать Эренбурга в ЦК и заверить его: «Вы сами будете цензором» [367] .